Семья у нас была большая — 17 человек. Мой отец Андрей Григорьевич и два его брата жили со своими женами и детьми в одной избе. В 1907 году они решили разделиться. Братьям, Даниилу и Никанору, построили к этому времени новые избы, а наша, самая многодетная, осталась в старой. Дед Григорий Евлампиевич, половину хозяйства отдал Даниилу и ушел жить к нему. Другую половину разделил между отцом и Никанором. Земли нам досталось всего на одну ревизскую душу. К земле, избе и двору получили худенькую коровенку, доживавшую свой век кобылу, двух овец и 25 фунтов (около 10 кг) ржаной муки. Раздел прошел весной, муку следовало растянуть до осеннего урожая.
Наша изба была «черной». Ее ставили из толстенных сосновых бревен еще в те времена, когда крестьяне не знали пилы. Закопченные стены, тяжелые двери на деревянных петлях, затянутые слюдой крохотные оконца — все было сделано умелыми мужицкими руками с помощью топоров, долота, ножей, скребков. Посреди избы стояла огромная печь, на которой в зимнюю стужу мы спасались от холода и днем и ночью. Там спали, там ели, там младшие сестренки играли своими тряпичными куклами. Обувки и одежонки не хватало. Одни выбегут на улицу — другим надеть нечего. Дымохода у печи не было, дым вытягивало из избы через дыру с заслонкой в стене. Иногда, чтобы скорее выпустить дым, настежь открывали двери.
Дед Григорий не забывал нас, приходил в гости, порой и ночевать оставался с нами на печи. Мы любили слушать его рассказы о старине. Бывало, спросит: «Знаете, пострелята, кто эту избу рубил?»
— Расскажи, дедушка!
— И не посчитаешь, сколько годов эта изба стоит. Рубил ее мой дед Данило, когда еще молодым был, а я его только с белой от седины головой помню. Бревна, видите, на двенадцать вершков толщиной. Крыша из желобов. Берут бревно, колют его вдоль пополам, обтешут, огладят — и на крышу. Которые желоба подгнили, это уж я распилил их на дрова, середка еще крепкая была. Подправил крышу тесом, смотрю, он скорее загнивает, чем старые желоба.
— Твой дед Данило сильный был?
— В молодые годы, видать, сильным был. Руки у него и в старости были крепкими, валенки всей родне сам катал. А вот спина у него болела, жаловался... Он, скажу вам, нездешний. Власти выслали его сюда за какую-то провинность. А еще говорили, что он сам сюда от властей убежал.
— Откуда убежал, расскажи, дедушка?
— Не знаю. Слыхал, из каких-то южных мест. И дед и мой покойный батюшка не любили об этом вспоминать. Батюшка родился уже здесь, в Щелканове.
Слушая дедушкины рассказы, мы забывали и про холод и про дым, которым постоянно туманилась наша изба — с утра от печи, а вечерами от лучин, при свете которых мать и старшая сестра пряли льняную куделю или ткали на станке полотно.
Свободное копирование
