Только в августе я освободился от очередных литературных работ и приступил к теме, которая вновь меня втянула с головой и увлекла более, чем все предыдущие.
В Дугине перед домом стояла славная березовая рощица, в конце которой, на выходе в поле, был так называемый "кружок" - группа в несколько особенно живописных берез, красиво изогнутых и ритмично расположенных. Па- кружке стояла скамья, на которой вечно сидели, любуясь открывающимся сюда видом на необъятное пространство - извилину реки, старинную Усадьбу Бенкендорфов, окрестные деревни, древнюю Колычевскую церковь Щукинский монастырь. Я подошел как-то к кружку в тот момент, когда на скамье сидела француженка-гувернантка в белом платье, рядом с нею, на скамейке же, стояла и летняя дочь М.В.Мещерина, черноволосая Маня, а между березами стояла, держась за них рукою, старшая дочь, 12-летняя рыжая Валя. Был солнечный день, все фигуры и березы были в тени, но на них играли жемчужные пятна солнечных лучей, пробивавшихся сквозь листву. Фигуры приходились на голубом небе, затянутом такого же жемчужного цвета легкими облаками. Это была дивная композиция, найденная без сочинения: инвенция дана была самой натурой, притом столь мудро, что не хотелось делать никаких корректур. Надо было только писать, сидя прямо на земле, чтобы получить максимум неба и как можно более низкий горизонт.
Написав в два сеанса этюд с собачкой-лайкой на песке на первом плане, я приступил к большой картине, в которой фигуры и березы должны были быть почти в натуру. Чтобы опустить горизонт, пришлось вырыть глубокую траншею, в которой я мог бы, стоя по шею, свободно поставить мольберт с холстом и где бы еще оставалось место для отхода от холста.
Наконец все было готово. Вместо француженки я посадил младшего брата девочек, мальчика лет десяти, в белой рубашке, как и у девочек, в синих штанах и черных чулках. Композиционно это выходило еще лучше. Погода благоприятствовала, и я писал не торопясь, закрыв в течение нескольких дней весь огромный холст. Но тут мне не повезло: начались дожди, дотянувшиеся до середины сентября, когда листья березы побурели, потеряли всю свою зеленую сочность, а поля пожелтели. Пришлось откладывать писание до будущего года. Приехавший в это время в Дугино ко мне Щербатов, увидев траншею и меня в ней, неплохо сострил: "De profundis Игоря Грабаря". "De profundis" Пшибышевского было тогда самым модным чтением в Москве.
На следующий год писать опять не удалось, так как надо было ехать в Париж, а еще через год девочки Мещерины стали барышнями, а не подростками, и вся композиция теряла свой смысл. Так картина и осталась в виде огромного эскиза.
Свободное копирование
