Со второго курса я постепенно стал переключаться с юмористики на "Ниву", куда затем окончательно перешел. Но это уже новая полоса моей студенческой жизни; я вернусь еще к ней в дальнейшем, пока же должен перейти к моим университетским воспоминаниям.
Уже из того, что я так поздно добираюсь до знаменитого здания петровских двенадцати коллегий, в котором помещается университет, читатель вправе заключить, что это здание обладало для меня меньшей привлекательной силой, чем многие другие в великолепном граде Петровом. И он будет недалек от истины. Но все же я меньше всего был студентом-лодырем, ибо аккуратно и неукоснительно посещал лекции, записывая их в тетради и читая в университетской библиотеке те книги, которые рекомендовались профессорами в дополнение к лекциям. Но самый состав профессоров, за единичными исключениями, был довольно серым, и лекции как-то не захватывали и не зажигали.
Первая из них, слышанная мною в университете, была лекция профессора П.И.Георгиевского по политической экономии. Я поймал себя на чувстве какой-то особой удовлетворенности, когда, взойдя на кафедру и откашлявшись в кулак, профессор, человек небольшого роста, с темной бородой, в очках, отчеканил непривычное для гимназического уха: "Милостивые государи!"
"Это тебе не Станишев", - пронеслось у меня в голове.
После этого обращения он начал: "Человек с его пытливым умом, с той божественной искрой, которая горит в нем..." и т.д.
Лекция мне показалась поначалу интересной, хотя и расплывчатой. Но это было только на первых лекциях: начиная с четвертой-пятой Георгиевского уже не хотелось слушать, до того все эти мысли стали казаться скучными и банальными. Таково же было отношение к ним и всего курса. От второкурсников мы знали, что Георгиевский из года в год читает без изменений тот же курс, выученный им наизусть, фраза за фразой.
- Ну что, опять "человек с его божественной искрой"? - спрашивали они.
На лекции В.В.Ефимова, тоже плохого лектора и ученого невысокого ранга, читавшего курс внешней истории римского права, все обратили внимание на студента-блондина, стригшегося ежиком и задававшего профессору вопросы, обнаружившие его необыкновенную начитанность. Он то и дело цитировал Иеринга и Пухту и был в римском праве как у себя дома. Я с ним тут же познакомился: это был Б.Н.Никольский. Он, действительно, был начитан и очень подготовлен к слушанию лекций. Он вечно являлся с огромным портфелем, туго набитым увесистыми немецкими книгами, и очень импонировал нам знанием пандектов и дигестов. Мы были уверены, что из него выйдет, по крайней мере, второй Иеринг, а он не сделался даже средним профессором. Но он был невероятно самоуверен и самовлюблен, любовался и своим умом, и эрудицией, и даже своей красивой, плавной, чисто профессорской речью. При первом же знакомстве он поразил меня цинизмом своих суждений и уничтожающими отзывами о тогдашних больших людях: "Владимир Соловьев - недоносок и идиотик"; "Ключевский - не историк, а дилетант", а уж о наших университетских преподавателях он иначе как с презрением не говорил, выделяя среди них только Василия Ивановича Сергеевича.
После университета я уже никогда не встречался с Никольским, но по газетам знал, что он был воинствующим членом "Союза русского народа" и убежденным черносотенцем, каким был уже в университете.
Из других университетских товарищей я сошелся на первых же лекциях с И.М.Эйзеном, с которым вскоре сдружился, и Н.И.Кохановским, принесшим мне рекомендательное письмо от одной из измаильских девиц, участниц наших любительских спектаклей.
Свободное копирование
