Зелень - 4

Сейчас 3 часа 23 минуты ночи 17 июня 2006 года. Я вот пишу всё это и думаю: кто Вы, дорогой читатель? Каким образом попала к Вам эта книжка? Получаете ли Вы удовольствие, верите ли мне? Хотя, если Вы дочитали до этого места, а не выбросили «фолиант» на помойку, значит, чем-то Вас зацепило. Это здорово! Но, может, Вы читаете и думаете: «Ну и заврался ты, парень!». Как бы мне хотелось поговорить с Вами очно. Но, увы, пока книжный интерактив ещё не реализован. Я изо всех сил веду работу в этом направлении и уже кое-чего добился. Например, могу проверить, внимательно ли Вы читаете. Проверить, удалось ли мне погрузить Вас в ту атмосферу конца семидесятых, о которой со вздохом вспоминают взрослые люди с памятью. Вот в предыдущем абзаце упоминается «Ламбада». Если в ряду с «Чёрным вороном» и другими подобными вещами «Ламбада» царапнула ваше ощущение времени, значит, всё в порядке, ведь это анахронизм: она появилась лет через десять после описываемых событий и быть сыгранной тогда никак не могла. Ну, а уж если Вы никакого внимания на это несоответствие не обратили, то Вы тоже не виноваты — это я (льщу себя надеждой) так произведение закрутил, что Вы взахлёб читаете и на мелочи не размениваетесь. В общем — и так, и так хорошо! Поехали дальше!

Около десяти заскочил Вениамин Борисыч — наш куратор из местного отдела культуры:

— Сегодня сидеть не буду, у меня в машине люди , — и он сделал кобелиные глаза, из которых чуть не засочилось то, что сочится у кобелей из другого места.

— Люди-то проверенные? — подобострастно спросил Петька. — Вы уж там поосторожнее! Как мы без вас-то?!

— Самые проверенные! Из бухгалтерии! Давай быстрее рапортичку.

Гриша подал бумагу с нашим официальным репертуаром, начинавшимся с задушевной песни «Степь да степь кругом», якобы играемой нами инструментально в аранжировке начальника отдела культуры Протасова. В рапортичке вообще все песни были аранжированы этим Протасовым, а некоторые даже целиком им написаны. Например, неизвестный мне (да и никому) ресторанный шлягер «Партизаны идут». Ноты-то я один раз видел: тактов четыреста — партизаны шли довольно долго. Смысл рапортички заключался в том, что Протасов с каждого исполнения произведения, к которому он был причастен, получал от благодарного государства несколько копеек. Только через наш кабак у него выходило рублей сто тридцать в месяц, а музточек в «юрисдикции» Протасова присутствовало шесть или семь. А Вениамин Борисыч обязан был следить, чтобы наш репертуар от рапортички ни на йоту не отличался. Раза два в месяц он являлся с дружками на «проверку», «гудел» часа полтора, подписывал бумагу, а мы оплачивали его счёт. Венбор был человеком неплохим, не наглел и больше трёх человек с собой не приводил.

Сейчас он быстро на колонке подписал рапортичку, забрал объемистый пакет с коньяком и закусками — сухой паёк, как он говорил, — и отправился блудить с бухгалтерией. Все было как всегда, и мы вернулись к осуществлению искусства.

Где-то через час, во время перерыва, один хорошо нам знакомый, плохо знакомый с нашими правилами, заломив руку, пригласил меня в банкетный зал на суровый мужской день рождения какого-то спортивного бандита или бандитского спортсмена с прижатыми расплющенными ушами. Там человек одиннадцать мрачных здоровяков почти одновременно предложили мне выпить Причём пододвинули водку в одном из тех самых полулитровых кубков, которыми с моей подачи был оснащён банкетный зал.

Самое плохое, что может случиться с ресторанным музыкантом, да и с любым музыкантом, — это пьянка. Тысячи талантливейших лабухов не справились с национальным напитком и сошли с дистанции. У меня было множество маленьких чудесных недостатков — я им в меру радовался, но два всё-таки изжил: немереное питьё и братание с вот такими рожами. И как следствие — впадание в ничем не оправданную эйфорию от якобы нарядно и жирно проводимого времени. Уже три года я фильтровал базар в этом смысле и ни при каких обстоятельствах не давал себе скатиться ни до первого, ни до второго пункта. А тут в потенции сразу оба! Я, конечно, отбивался, но никакие дежурные доводы типа цирроза и лечения гонореи не помогали, — ощущение было такое, будто всё это кодло явилось в кабак только для того, чтобы заставить меня выпить. Случай спас. Как раз вслед за мной в зальчик зашёл официант (буфетный сын Никита), поискал кого-то глазами, и один из сидящих в противоположном торце стола — не то гость, не то деньрожденец — низким угрожающим голосом сказал ему:

— Посчитай-ка нам, а то потом сам понимаешь…

— Уже, — потупился Никита.

— Ну и сколько?!

Тут Никита повёл себя странно: через толстую дубовую дверь с полукруглым верхом он отступил в коридор и, прикрывая за собой створку, пискнул в оставшуюся щёлочку: «Пятьсот!». И сразу сломя голову посыпался вниз по лестнице, на ходу доставая ключи от зарешёченного гардероба.

Толстый деревянный стол (прообраз моего кухонного) был не меньше шести метров в длину. Каким образом такой крупненький парнище после озвучивания суммы счёта в одну секунду перелетел через «поляну» к дверям и бросился за Никитой, мог бы объяснить только Бэтмен, но «до него» тогда было ещё лет пятнадцать-семнадцать.

Воспользовавшись суматохой, я выскочил в коридор. Внизу, в гардеробе, слышался неясный шум столкновения двух танков. Я перегнулся через перила: за запертой чугунной решёткой почти пустого гардероба, вжавшись в стену и закрыв глаза, стоял среди висящего на вешалке единственного плаща бледный как смерть Никита. Бугай, просунув руки через прутья, как раненый кит, бился о решётку, изо всех сил пытаясь дотянуться до перепуганного халдея. Не хватало сантиметров пяти. Никита что-то бормотал — наверное, молитву. Я прислушался:

— Триста девяносто… ладно, триста восемьдесят… ладно, триста семьдесят четыре двадцать… Это даже без процентов за обслуживание!

Услышав последнюю цифру, клиент внезапно успокоился, одёрнул манжеты, достал бумажник и сунул Никите несколько купюр с мелочью. Потом начал, насвистывая, подниматься. Я кинулся в сторону ожидавшего меня оркестра и, ещё не добежав до барабанов, дал отсчёт для следующей песни. Хотя и не знал, что они собирались играть.

Без пятнадцати двенадцать забежал гаишник Пиявка. Разменять полтинник. Вот уже полгода как они со сменщиком в свободное время ставили на выезде со стоянки ресторана переносную ментовскую будку с лёгким шлагбаумом. Пьяный ты или не пьяный, а двадцать рублей на выезде положи! Пиявка был честным человеком и за двадцатку подробно рассказывал вдрызг бухому водителю, как поспособнее объехать ближайший пост ГАИ на въезде в Москву. А вот сменщик его — подлец Рухоль деньги брал, а потом мог и позвонить на пост: «Идёт, мол, к вам по объезду сладкая серая «Волга» номер такой-то такой-то. Пакуйте!».

Те и паковали, а часть барыша потом этому подлецу Рухолю отстёгивали. А Пиявка был хороший мент, открытая душа, — и мы в конце текущей лезгинки сыграли для него первый куплет «Наша служба и опасна и трудна…».

В половине первого в зал вошли трое молодых мужчин. Они заняли второй от сцены столик. Мужики как мужики, но что-то уж больно похожи на музыкантов. А ведь всем известно, что просто так музыканты ночью по ресторанам не ходят.

— Звездинский, — тихо сказал Гриша, кивнув на черноволосого парня с цепким взглядом из-под тёмных очков.

Мы все подтянулись. Михаил Звездинский был широко известен в узких кругах как один из самых процветавших тогда ресторанных певцов. Он пел белогвардейщину. Аркадия Северного и тому подобный совершенно запрещённый, а значит, модный и желанный репертуар. У Михаила не было постоянного места работы, он кочевал по кабакам и кафе, где устраивал тайные «ночники» по четвертаку с носа. «Где сегодня Звездинский? — спрашивала где-нибудь в «Интуристе» друг у друга позолоченная фарцмолодежь и, получив например ответ «в «Пилоте», ехала после двенадцати на бульвар Яна Райниса в кафе «Пилот» — внешне тёмное и как будто вымершее ещё год назад. На условный стук «там-та-та-та-та! Та-та!» открывалась неприметная дверь со двора, и желающие через тёмный кухонный коридор попадали в ярко освещенный зал, наполненный блестящими молодцами и девушками в дорогих шубах, которые они по понятным причинам предпочитали не сдавать в гардероб. За двадцать пять входных рублей клиент имел право на бутылку шампанского (4 руб. 20 коп.) и шоколадку «Алёнка» (1 руб. 10 коп.). На оставшиеся 19 руб. 70 коп. можно было насладиться творчеством Звездинского и возможностью ещё с недельку рассказывать, как Серега Киевский нажрался и как Любка-Шмель, жуя резинку и кутаясь в норку, ловко срезала мента во время облавы справкой о том, что она работает лифтёром в Доме на набережной.

В последнее время поговаривали, что Звездинский подыскивает себе постоянную точку.

Троица озиралась но сторонам и не спешила делать заказ подскочившему к ним Арвиду. Потом Звездинский шепнул что-то одному из своих спутников. Тот подошёл к нам и при помощи пятидесяти (!) рублей попросил стоявшего с краю Саху сыграть композицию Джона Маклафлина «Move on». Маклафлин — один из самых техничных гитаристов мира — как-то рассказывал своим друзьям, что записал «Move on» экспромтом, под сильнейшим кайфом и ни за что на свете не смог бы его повторить. Подобный заказ был издевательством, равносильным плевку в лицо.

Мы смотрели на Саху. Наш гитарист — ресторанный лабух из Харькова — ни о каком Звездинском, а тем паче Маклафлине слыхом не слыхивал. Единственное, что Саху интересовало, — не мент ли этот вахлак в кожаной куртке. Поэтому он держал полтинник в непосредственной близости от своего ротового отверстия, чтобы в случае малейшей тревоги зажевать деньгу и проглотить. Вскрывать живого человека, дабы доказать, что он помимо своих зарплатных ста двадцати рублей берёт ещё и левые бабки, обэхаэсэсники ещё не решались.

Удостоверившись, что «кожаный» не лезет в карман за роковым удостоверением, Саха, не оставляя отпечатков, на всякий случай всё-таки за спиной передал деньги Петьке, тот — Гришке, а у Гришки в руках они сами собой растворились — первый и главный фокус, которому учатся, ступая на ресторанную сцену.

Пришлось ощутимо ударить в грязь лицом. Под насмешливыми и преувеличенно осуждающими взглядами троицы мы униженно попросили обменять «Мувон» на три любые песни. Они кивнули: мол, лохи вы и есть лохи, и, даже не дослушав обновлённую «Палому», прошли не к выходу, а за занавеску. В сторону директорского кабинета.

Минут через сорок, когда мы как раз по пятому разу играли «Шалахо», они снова появились в зале, душевно попрощались с провожавшим их Тенгизом и отбыли в тёплую летнюю ночь.

На следующий день наш шикарный ансамбль уже работал в станционном буфете платформы Павшино. Попробуйте угадать, кто стал петь «Поручика Голицына» в раскрученном и модном ресторане «Старый замок»?