Первая выгрузка — в городе Кирове. Первая на этапе пересыльная тюрьма, «Вятская пересылка». Прибыли мы туда вечером. До пересылки шли пешком под конвоем с собаками. Одноэтажное, из потемневших, почти черных толстых бревен, здание тюрьмы огорожено сплошным высоким забором со сторожевыми вышками по углам. Огромная общая камера до отказа набита людьми. Крохотные оконца под потолком. У одной стены двухъярусные нары. Сырые почерневшие бревенчатые стены и земляной (возможно, так показалось) пол. Никаких признаков отопления. Согревались тем, что прижимались друг к другу. Недостатка в постоянном обилии тел здесь, судя по всему, — не было. Только успели загнать нас в камеру, погас свет. Я с трудом протиснулся подальше от двери и «параши», источающей вонь, улегся на холодный грязный пол, положив голову на чьи-то ноги в сырых вонючих валенках, и тут же заснул.
Утром принесли пустой кипяток, объявили, что питание за двое суток вперед нам выдали «сухим пайком». Доказывать, что этого «сухого пайка» мы и в глаза не видели, — было бесполезно. Тюремщики пригрозили отправить недовольных в карцер в наручниках.
Как только дневной свет проник сквозь грязные стекла окошек, меня окликнули с верхних нар. Потеснились, дали место, сунули в руки кусок хлеба с салом, отсыпали самосада. Знакомые по вагону уголовники умели держать слово. Я недоумевал, откуда у них такое богатство, а спросить не решался. Вскоре источник снабжения определился. Загремел засов, открылась дверь, и в камеру запустили пополнение. Многие оказались местными жителями. У некоторых были довольно объемные котомки. Одни тут же доставали продукты, завтракали сами, делились с товарищами, другие клали котомки под себя, украдкой вытаскивали провизию и торопливо, чтобы ни с кем не делиться, ели. Одного из них и приметили сверху мои покровители. Часть его запасов была реквизирована.
В Вятской пересыльной тюрьме нас продержали около двух суток без питания. Возникла догадка: остановка была связана с отработанной системой воровства продуктов конвойными в сговоре с вятскими тюремщиками. А может быть, как в авиации: не принимал конечный пункт назначения, не освободилась «посадочная полоса»... Слишком много «груза». И снова путь на Восток в столыпинском вагоне.
В пересыльных тюрьмах нас размещали по разным камерам. Сначала я думал, что это случайно. Но, как выяснилось, надзиратели специально отбирали тех, на ком еще уцелела приличная одежда. Их помещали в камеру с уголовниками. Нетрудно представить, что происходило дальше. У них отнимали все, что можно было сбыть надзирателям за табак, хлеб, а иногда и за водку. Сопротивляться или звать надзирателей на помощь было, естественно, бесполезно. Тюремщики и уголовники действовали «единым фронтом».
Все, кто начинал со мной этап в приличном виде, теперь были одеты в жалкое отрепье. У многих не осталось даже обуви: ноги обмотаны тряпками. Я среди них выглядел «пижоном». На мне было приличное московское пальто, костюм, теплая рубашка, хромовые сапоги. Уцелел даже новый темно-серый костюм с нашитыми для маскировки заплатами. За время этапа я не расстался еще ни с одной вещью. Для многих это было загадкой. А, как известно, загадочное и непонятное настораживает. Я пользовался этим, когда попадал в камеру к незнакомым мне по этапу уголовникам. У меня даже выработался определенный стиль поведения. Попав в такую камеру, я окидывал взглядом верхние нары, где обычно располагалась уголовная «элита». Если даже там не было никого из знакомых, пробирался вперед, пользуясь замешательством, вызванным моим «шикарным» видом, швырял небрежно наверх свою котомку и устраивался рядом. Плюс нехитрый блатной жаргон, несколько известных в уголовном мире имен, намеки на свою принадлежность к самой высокой блатной «верхушке». Действовал этот прием, как правило, безотказно. Если же кто-то из «шестерок» все же пытался меня «прощупать» или нацеливался на мою котомку, приходилось прибегать к еще не совсем забытым приемам. Короткий, едва заметный для окружающих удар в солнечное сплетение был лучшим аргументом. Остальные, не поняв толком, в чем дело, больше прощупывать меня не пытались.
Во время долгого пути мне еще несколько раз приходилось прибегать к помощи рисования. Я даже приобрел среди блатных кличку «художник».
В одной пересылке мне предложили сыграть в «буру» на мое пальто или сапоги против английского френча. В нем, неизвестно откуда добытом, щеголял один из главарей блатной картежной компании. Признаться в том, что из всех карточных игр я знаю только «подкидного дурака», значило разоблачить себя. Пришлось под большим секретом «открыться» — мол, готовлюсь «уйти с концами» (то есть совершить побег), а значит, мне английский френч ни к чему. В среде блатных побег считался делом серьезным.
Конечно же, я общался не только с уголовниками. Много интересных людей пришлось встретить на этапах, пересылках и в лагерях. Математики, физики, конструкторы, поэты, писатели, артисты, дипломаты, военные высокого ранга. Как правило, это были известные, талантливые люди.
Бывали случаи, когда в лагеря попадали и дети. Рассказывали, что во время этапирования умерла женщина. При ней находился ее сын, подросток лет одиннадцати. В этапном списке он не значился. Фамилия украинская, а мамины инициалы подправили. Так и оказался паренек в лагере. Потом он уже с помощью заключенных писал и в Верховный Совет, и Швернику, и даже лучшему другу всех детей, отцу родному, товарищу Сталину. Но ни ответа, ни привета. Тогда ему кто-то посоветовал: — напиши товарищу Ленину!.. Письмо пошло с таким адресом: «Москва, Красная площадь, Мавзолей, Владимиру Ильичу Ленину»... Абсурд! А парнишку освободили!
Свободное копирование
