От центра города до школы — полчаса езды автобусом. У калитки — гипсовый лебедь, недавно крашенный, но весь опять в желтых дождевых подтеках. Облупившееся крыльцо, битые черные ступеньки. Одноэтажная деревянная изба постройки тридцатых годов…
Изба эта доживает последние месяцы. В новом микрорайоне, в трех километрах по шоссе, для школы строится прекрасное здание. Пять этажей, широкие окна, светлая, кофе с молоком, облицовка. Внутри — тоже настоящий дворец: два зала, актовый и спортивный, кабинеты, комнаты для самодеятельных кружков, даже кондиционирование воздуха предусмотрено…
— …Разве я мог везти в этот храм дремучие педагогические порядки, которые царили в старой школе? — говорит мне Морозов.
Он — моложав, строен. Чувствуется офицерская выправка. Правильные черты лица, высокий лоб, спокойные серые глаза. Сдержан. Если увлекается, то тут же себя смиряет: вот вам, пожалуйста, факты, одни только факты, делайте выводы сами…
…Когда Морозов год назад пришел в школу, прежде всего заметил: как-то странно щурятся дети. Гримасничают, что ли? Потом сообразил: освещение! Прошелся с экспонометром возле стен грязно-серого цвета и ужаснулся: одна четвертая установленного люксажа. Спросил учителей: «Когда в последний раз зрение ребятам проверяли?» Те удивились: «Никогда не проверяли». Морозов с шапкой объездил городские организации, достал быстросохнущей светло-розовой краски, в три дня стены перекрасил… Завез старшеклассникам парты покрупней, а то все десять лет те сидели на маленьких, посмотреть — кузнечики, коленки выше головы…
Побывал на уроках. Тоска, анархия… Учитель спиной к классу бубнит что-то у доски. Класс не его слушает, своими делами занят: кто — свисток режет, кто — голубя складывает… За стеной, в коридоре, шум. Перемена, что ли? Звонка не слышно. Звонок в школе — слабый, квартирный. Каждый преподаватель занимается по своим часам…
Прошелся по коридору во время уроков. На подоконниках, в уборной, на крыльце — полно ребят.
«Вы что тут делаете?» Отвечают лениво, равнодушно: «Нас с урока выгнали». За один урок учитель выгонял, бывало, до десяти учеников.
После уроков у дверей директорского кабинета целая очередь. Наставники со своими питомцами. Втолкнет учитель парня к директору: «Виктор Михайлович, этот шумел», «Виктор Михайлович, этот из рогатки стрелял» — и сам уйдет. Директор — что твой полицейский, разбирайся, наводи порядок…
Морозов говорит мне:
— Только в дом с кондиционированным воздухом въезжать…
Через месяц новый директор собрал учителей, объявил им приказ: «Считать удаление ученика с урока капитуляцией учителя перед учеником». Сказал: «Не водите вы ко мне ребят, не роняйте свой авторитет, справляйтесь сами. Меня привлекайте только в самых крайних случаях. Понятно?» — «Понятно, — согласились. — Что ж тут непонятного?»
А в конце дня к Морозову явилась преподавательница литературы Варвара Сергеевна. Доложила: «Виктор Михайлович, пятый „А“ стены чернилами измазал». Она стояла, ждала указаний. «Пусть сотрут», — сказал он. — «Чем?» Он ответил спокойно: «Резинками». Она ушла и через две минуты возвратилась: «Виктор Михайлович, они говорят, у них нет резинок». Он молчал. Она стояла, ждала. Ангельски чистый был у нее взгляд. Он сдержал себя, отвернулся. «Виктор Михайлович, — сказала она, — еще с вечером Некрасова ничего не получается. Портрет Чехова у нас есть, а Некрасова нету. Что делать?» Если бы она предложила сейчас что-нибудь нелепое, любую глупость сморозила, ничего бы, наверное, не произошло. Но она только стояла и ждала указаний. Пятидесятилетняя учительница, мать семейства. Он не сдержался, посоветовал вдруг: «А вы Чехову некрасовскую бороду пририсуйте, может, сойдет?» Она растерялась, не поняла: «Как это пририсовать?»
Морозов смотрит на меня.
— Если бы она тогда обиделась на грубость, — говорит он, — с каким бы удовольствием я перед ней извинился. Счастлив был бы извиниться! У нас, может, установились бы потом нормальные, здоровые отношения. Но она обиделась и затаилась оттого, что я с ней непонятно говорю. Понимаете: не-по-нят-но!.. Улавливаете?
— Улавливаю, — говорю.
Прежде всего необходимо было найти с детьми общий язык. Все слова, все уговоры, все нотации — совершенно бесполезны, если ты говоришь, проповедуешь, учишь, а перед тобой торчит десятилетний человек и совершенно тебя не слышит. Ну ни единого твоего слова! Будто вы объясняетесь на разных языках. У парня — постное, скучающее лицо, в глазах — тоска зеленая, заранее знает: сейчас объявишь ему сто тысяч сплошных «нельзя». И то нельзя, и это нельзя, и ничего на свете нельзя…
Чтобы такое недоверие когда-нибудь сломить, чтобы десятилетний человек тебя впервые вдруг услышал, необходимо было ему однажды сказать: «можно». И не по поводу его святой обязанности — не шалить и учиться, а в ответ на его детские, естественные, пускай даже не слишком обязательные для учебного процесса потребности. Например: можно бегать на переменах.
Морозов так и объявил: да, можно, бегайте.
Вольность эту некоторые преподаватели встретили в штыки.
Сильнее всех разволновался прежний директор школы, учитель физики Федор Игнатьевич. Он явился к Морозову и вызывающе ему сказал: «При ваших новых порядках в коридор не выглянешь. Воспитанники собьют с ног и не заметят». Морозов оглядел его: приземистый, тяжелый, свинцом налитые ручищи и ножищи… Посоветовал: «А вы, Федор Игнатьевич, крепче за стеночку держитесь…»
Что — беготня! Морозов детям драки разрешил. Ну, не всякие, конечно, а справедливые. Если на твоих глазах сильный обижает слабого или несколько человек напали на одного и никакие уговоры и убеждения не помогают, то, что ж, действуй. Можно. Беда только в том, что драться-то вы по-настоящему не умеете… «Как это не умеем?» А очень просто: нос расквасить — разве это называется уметь драться. Вот введем в школе занятия самбо — тогда научитесь.
Когда узнал об этом Федор Игнатьевич, он вошел неслышным шагом в директорский кабинет, где тихо-мирно процарствовал до того пятнадцать лет, и страшным шепотом осведомился: «Говорят, вы и финки им разрешили носить за голенищем?» Морозов смерил его взглядом. «Дельное предложение, Федор Игнатьевич, — сказал, — я обдумаю».
Свободное копирование
