Театру Вахтангова предстояли заграничные гастроли. Перед такими ответственными поездками руководство министерства культуры собирало коллектив отъезжающих и поучительно беседовало. Кардинальные вопросы, как правило, на таких беседах не затрагивались.
Все началось как обычно. Заместитель министра Галина Леонидовна Зуева, оглядев присутствующих, спросила, как себя чувствует коллектив, готов ли он выполнить поставленную перед ним задачу. Были отдельные вопросы и непосредственно к членам коллектива. Затем Зуева передала слово Рубену Николаевичу Симонову.
Симонов в благоприятных тонах обрисовал обстановку в театре вообще и с уверенностью в успехе поведал о спектаклях, которые мы собирались представить на суд европейской публики. Его выступление было чисто формальным актом. Не помню, говорил ли еще кто-нибудь, но в какой-то момент внимание присутствующих переключилось на Бориса Евгеньевича Захаву. Захава демонстративно достал из портфеля какие-то бумаги и, глядя на Орочко, спросил у нее: «Начинать?» Получив утвердительный ответ, раскрыл бумаги и начал оценивать только что доложенное Симоновым с точностью до наоборот. Что, мол, репертуар не вполне соотносится с требованиями «социалистического реализма», что недостаточно уделяется внимания современной советской драматургии, что работа для молодых актеров распределяется неравномерно — один играет много, другой — ничего и так далее и тому подобное. Короче, произнес оглушительную речь по поводу деятельности театра, сделав упор на идеологическую сторону. А такие заявления действовали тогда безотказно. Можно было все, что угодно, говорить о художественной стороне спектаклей. По большому счету никого из начальства это серьезно не интересовало. Но идеологию трогать было нельзя. И это моментально сработало. Все, — и сидящие в зале, и занимавшие места в президиуме, — были ошарашены, растеряны, испуганы, обескуражены! Кое-кто видел себя уже выброшенным на улицу и стоящим на тротуаре с протянутой рукой.
В результате, руководство прервало беседу, и на десять часов утра следующего дня было назначено общее собрание коллектива с участием дирекции, партийной и профсоюзной организации, с большим присутствием официальных лиц.
Когда я назавтра подошел к театру, то увидел две пожарные машины, по странной случайности стоявшие у нашего служебного подъезда. Нехорошая ассоциация промелькнула в моей голове.
Большое фойе театра было заполнено до отказа. И когда я вышел выступать, меня поразило присутствие на собрании множества «чужих» лиц. Это были работники различных ведомств, так или иначе имеющих отношение к искусству, а точнее, — к управлению искусством.
В президиуме сидели: министр культуры СССР Михайлов, министр культуры РСФСР Попов, заведующий отделом культуры ЦК КПСС Поликарпов, Р. Симонов, директор нашего театра А. Абрикосов и еще несколько человек. А зал был почти целиком заполнен функционерами. «Своих» лиц я не успел разглядеть.
Выступали на собрании и сторонники Рубена Николаевича Симонова, и сторонники Бориса Евгеньевича Захавы. Большинство было за Симонова, хотя в том, что говорил Захава, были рациональные зерна. Я выступил в защиту Захавы, несмотря на то, что своим присутствием в театре был обязан Симонову. По существу я говорил о том, что театр не может жить ни без того, ни без другого. Я считал, что в театре Вахтангова существует положение, аналогичное тому, в котором в свое время пребывал Художественный театр: при всех своих творческих разногласиях Станиславский и Немирович-Данченко представляли собой единое целое, именуемое МХАТом.
На этом собрании, наконец, прояснились все отношения. Мои коллеги проявили себя по-разному. Кто-то выступал с чистой совестью, основательно аргументируя свои позиции. Кто-то кривил душой.
В результате через день на репертуарной доске была вывешена тонкая папиросная бумажка, на которой черным по белому значились слова: «Режиссера-постановщика Захаву Б. Е. уволить по сокращению штата. Директор театра А. Абрикосов».
Это было подобно разорвавшейся бомбе. Захаву! Старого вахтанговца! Одного из основателей театра! Уволить?! Да еще с такой формулировкой! Это было жестоко. Захава чрезвычайно глубоко к сердцу принял это событие, очень переживал. Иногда я заставал его в кабинете училища в страшном виде и боялся, что с ним случится удар. Но в общении с коллегами Борис Евгеньевич держался. И, к его чести, ни один из выступивших против него не пострадал. Они по-прежнему приходили в училище и работали.
Свободное копирование
