И я там был - 55

У спектакля «Западня» была сложная творческая судьба. Идея принадлежала Пашковой, инсценировку сочинил Евгений Евгеньевич Федоров, а в качестве режиссеров-постановщиков выступали Шлезингер и я. При этом я был еще исполнителем роли Купо. Сделали первый акт. И наши мытарства начались сразу после того, как мы его показали художественному совету и, естественно, Рубену Николаевичу Симонову. Мы получили одобрение, но дальше нас не пускали, не давали репетировать. Я уж не помню подробностей того, как это все складывалось, но причиной явилась ревность наших режиссеров. После нашего показа их режиссерские амбиции вдруг стали фонтанировать с необычайной силой. Они интриговали, не стесняясь, белое называли черным, зажимали на лестнице Рубена Николаевича и пытались ему что-то внушить. Мы то репетировали, то наши репетиции отменялись, то нас выпускали на сцену, то не выпускали. В итоге мы были вынуждены обратиться за помощью к Симонову. И Рубен Николаевич стал нам помогать… не прочитав произведения!

Золя принадлежал к литературному течению, именовавшемуся «натурализмом». А в романе «Западня» изобразил конкретное явление — пьянство, протестуя против «зеленого змия», который пожирал тогда Францию, а сейчас обосновался в России. Поэтому и атмосферу, и колорит спектакля, по нашим понятиям, нужно было выстраивать в соответствии с авторским замыслом романа. И мы, работая над инсценировкой, старались это учитывать.

Рубен Николаевич пришел репетировать, и, когда вышел актер, игравший любовника, он вдруг остановил его и, обращаясь ко мне как к режиссеру, громко и уверенно провозгласил: «Ну что вы, дорогой мой! Как вам не стыдно! Володя, вы же были во Франции, вы же знаете эти кабачки! Прекрасные! Веселые! Понимаете?!» И попытался привнести в спектакль этакий праздничный колорит в духе импрессионизма. Мы были озадачены, но прислушались. И потом, когда уже какая-то часть спектакля у нас была готова и уже сооружена была для нее декорация, Симонов репетировал, и в одном месте у него появились затруднения с мизансценой, а у нас эта сцена была решена. Шлезингер хотел показать нашу мизансцену, а я говорю: «Володя, не надо. Мы сейчас посмотрим, как Рубен Николаевич сделает, а потом покажем, как мы предлагаем». Симонов услышал это, молча и стремительно спустился вниз, к режиссерскому столику, схватил колокольчик и как запустит его!.. «Что это, понимаете ли?! Это что, вы  будете принимать у меня работу, понимаете ли?! Что значит, вы посмотрите ?! Все, я отказываюсь с вами работать!» И не стал репетировать, ушел. Мы были в отчаянии, и больше всех Лариса Пашкова. Я понял, что за продолжение этой работы она готова отдать все, даже поступиться совестью. Ей важно было выйти на сцену. Это ценное актерское свойство — стремление вынести наработанное на зрителя. Но я ни в чем не хочу укорять Ларису Алексеевну — она была великая труженица и великая актриса.

Какое-то время мы не знали, что предпринять, и вскоре со всех сторон на нас посыпались советы, а услужливых советчиков в театре всегда бессчетное количество. Советуют: «Пойдите, попросите прощения у Рубена Николаевича». — «А за что? За что нам просить прощения?» — «Пойдите, пойдите, и все уладится».

Короче говоря, через три-четыре дня мы заходим в буфет, где сидел в это время Рубен Николаевич, с покаянными речами, я и Шлезингер. Он очень спокойно нас выслушал, хохотнул и сказал: «Ну, вы понимаете, у меня есть функция не только режиссера, но и воспитателя. Я должен вас воспитывать, понимаете ли».

И после этого возглавить работу над «Западней» предложили Евгению Рубеновичу Симонову, а нас, конечно, отстранили от режиссуры. Евгений Рубенович прочитал роман, подробно ознакомился с инсценировкой и сделал спектакль, который шел около восьми лет. На торжественном банкете в честь премьеры все восхваляли постановщика, а о том, что начинали спектакль я и Шлезингер, не было упомянуто ни словом. Забыла об этом и Лариса Алексеевна.

Юрий Васильевич Яковлев начал свою актерскую карьеру в театре с высокой ноты, замечательно дебютировав в спектакле «Леший» по Чехову (начальный вариант «Дяди Вани»). После этого он стал непременным участником всех постановок Александры Исааковны Ремизовой. Мы с ним были партнерами, начиная со сказки Маршака «Горя бояться — счастья не видать», где я безуспешно начинал репетировать, поскольку не мог найти для себя характерную опору в роли. И поначалу царя Дормидонта играл Рубен Николаевич.

Сказка долгое время держалась в репертуаре, и Рубену Николаевичу быстро это надоело, и потом царя все-таки играл я. А заморского королевича, очень мило, обаятельно, с удивительнейшим юмором, играл Юрий Яковлев. Он и Тарталью в «Принцессе Турандот» играл ярко, скупыми выразительными средствами, точно попадая в жанр. И могу сказать, что Юрий Васильевич — удивительно легкий партнер, с ним никогда не было проблем — где встать, куда сесть, что сказать. И актер он блестящий, с широким творческим диапазоном — он мог играть все, от водевиля до трагедии. И до боли обидно, что этот праздничный талант нередко омрачался общеизвестным российским недугом, который очень мешал и ему, и театру. Он мог за час до спектакля, приехав с каких-то своих гастролей, позвонить в театр и сказать, что он «болен» и играть не в состоянии. Как-то из шестнадцати назначенных спектаклей он не пришел на восемь. Есть чему огорчаться. Но если говорить о его актерском искусстве — во многих ролях он был незаменимым и поэтому занимал одно из центральных мест в течение долгого периода существования театра имени Вахтангова. И, надеюсь, это будет продолжаться.