И я там был - 36

Михаил Федорович Астангов пришел в театр Вахтангова будучи знаменитым актером. На открытии сезона вся труппа его восторженно приветствовала. Он был польщен приемом. И в ответ процитировал кого-то из маститых, что, мол, заслужить признание публики — лестно, критики — еще более, а признание товарищей по профессии — самое трудное и поэтому самое ценное свидетельство признания.

Я думаю, эта его популярность, известное неудобство и суета, связанные с нею — недаром говорят «бремя славы», — наложили определенный отпечаток на манеру Астангова держаться, внешне чопорную, которая не имела ничего общего с его действительной сущностью честного, благородного, мягкого, принципиального и озорного человека.

Меня привлекал этот большеголовый человек с очень выразительными глазами, которые на сцене становились огромными. Я видел его во многих ролях и в кино, и в театре. И мне было чрезвычайно интересно воспользоваться возможностью и понаблюдать его в жизни, а при случае и пообщаться. Наши первые короткие разговоры-реплики происходили в основном в рамках производственной темы, где Михаил Федорович был всегда сдержан, серьезен и немногословен.

Но даже из этих отрывочных разговоров я узнал о братьях Адельгейм. Была такая пара гастролеров, разъезжавшая по России. Они не имели полного состава для своих спектаклей и в каждом городе брали на вспомогательные роли и, главным образом, в массовку студентов. В этой труппе Астангов начинал и очень любил рассказывать один поучительный эпизод, которому был свидетель. Как-то один из братьев остановил репетицию и предупредил одного расшалившегося участника массовой сцены такими словами: «Молодой человек, наша профессия возвышенна и прекрасна, если к ней относиться серьезно, но если позволить себе несерьезное отношение к делу, то эта профессия станет хуже профессии проститутки!»

Астангов запомнил это на всю жизнь и с тех пор не выносил легкомысленного пребывания на сцене. Он был человеком с правилами, очень профессионально относился к театру и к себе в театре, и буквально восставал против небрежности и беспорядка, приходил в бешенство и кричал: «Здесь нужен «комиссар с пистолетом»»! И когда Астангов репетировал, не нужно было никакого пистолета, достаточно было его присутствия.

Каждый раз он повторял текст перед выходом. На выход являлся заблаговременно — придет, сядет в сторонке и слушает сцену. Я никогда не видел его праздно болтающимся за кулисами во время спектакля.

Его работа над новыми ролями, а применительно к нему точнее говорить — над новыми образами , велась обстоятельно, с привлечением всевозможных иконографических, исторических и прочих материалов. За всю многолетнюю службу с ним в Вахтанговском театре я ни разу не видел его неподготовленным к репетиции или спектаклю. Таким же примером он мог служить и с точки зрения формальной дисциплины, хотя одно с другим неразрывно связано — он не понимал, как можно опоздать на работу. Он был профессионалом в высоком смысле этого слова. Все знали про это и немного побаивались Михаила Федоровича. Но по-человечески Астангов, как правило, был закрыт для окружающих. Только небольшой круг его друзей, который, кстати сказать, подбирался не по чинам, а по склонности душевной, знал его до конца.

А он был большой жизнелюб, и веселый, озорной жизнелюб. Михаил Федорович любил и знал польский язык и очень часто пользовался польским фольклором. Вспоминаю, например, такую байку. В баре сидит старый поляк, ему приносят рюмку водки, он ее выпивает. Затем вытягивает руку, смотрит на свой большой палец и говорит: «Еще едну». Ему приносят еще одну. Он снова вытягивает руку с оттопыренным пальцем и повторяет: «Еще едну». И так много раз, пока он, вытянув руку, не скажет: «Досичь!» А «досичь» он говорит, когда палец у него начинает двоиться.

Астангов пришел в театр не один, с женой, Еленой Иосифовной Адомайтис, тоже актрисой. Она была малопривлекательной, властолюбивой и безапелляционной дамой. И я до сих пор слышу астанговское: «Лена, досичь!» Это он ее останавливал, когда она распоясывалась прилюдно. А предмет ее «заботы» был, как правило, один — пристрастие Михаила Федоровича к выпивке. Действительно, он был в этом отношении человек пристрастный. Но, отнюдь, не к алкоголю, а к веселью и вдохновению. Это пристрастие всегда так и проявлялось — вдохновенно и весело, и, в результате, красиво. Один он никогда не пил, любил компании. Собирал нас после репетиции, угощал, и на этой почве у нас были столкновения с Адомайтис. Но когда М. Ф. Астангов оставался с супругой один на один, его энергичное «Досичь!» действовало на нее безотказно.

Помню, наше первое знакомство при аналогичных обстоятельствах состоялось в Киеве, где Театр был на гастролях, а Михаил Федорович — на съемках. Придя в гостиницу после очередного спектакля, в одном из номеров я застал дым коромыслом. Компания актеров сидела за столом, уставленным бутылками и интенсивно выпивала, а надо всем этим, без пиджака, с горящими глазами, царила фигура Астангова. Субсидировал все, естественно, он. Беспрерывно лез в карман и со словами «мой мальчик» или «мой козлик» обращался к кому-то из присутствующих и просил сбегать за очередной бутылкой. А так как Михаил Федорович не очень разбирался в «мальчиках» и «козликах», один раз таким «козликом» оказался почтенный Владимир Иванович Осенев, случайно зашедший на огонек. Осенев удивился, но сбегал. Михаил Федорович в этот вечер был заводилой. Азартным, обаятельным, вдохновенным заводилой.