Остались от детства только два праздника: Новый год и Первомай. Перед Новым годом мы ездили в лес, сами рубили ёлку и дома её украшали. Школа готовила нам подарки, каждый год с одним и тем же набором, но как мы его ждали! В маленьком холщовом мешочке мы получали две штучки пастилы, две мармеладинки, два мандарина, яблоко и несколько лесных и грецких орехов. Мармелад и пастилу мы мгновенно съедали, а орехи и мандарины обвязывали нитками для вышивания «мулине» и вешали на ёлку вместе с нашими самодельными игрушками. Какие красивые игрушки делали мы из ваты, смоченной в сахарном сиропе! А впереди были каникулы, коньки, привязанные верёвкой к валенкам, и катания до глубокой ночи на «козе» — скрученном металлическом тросе в виде санок. Это было время непреходящего счастья.
Вторым, не менее долгожданным для нас, был праздник Первомай. Задолго, примерно за полтора-два месяца, мы срезали ветки тополя, помещали их в бутылки с водой, которые ставили на подоконники, и с нетерпением ждали, когда появятся первые листочки. Из гофрированной бумаги делали разноцветные пушистые цветы, привязывали их к распустившимся веточкам тополя и радовались, что украшаем праздничную колонну.
В то время мы были настоящими патриотами. Сейчас это слово взяли на вооружение националисты всех мастей, и оно потеряло свой смысл... Сейчас я не хотела бы себя называть патриоткой, это звучит как-то не очень презентабельно. А раньше мы собирались у школы, строились в колонны и проходили по всему центру города, и в продолжение праздника бежали к тёте, торгующей мороженым. Только раз в году нам давали дома карманные деньги на мороженое. И только один раз в году мы его ели, и Первомай для нас имел лакомый подтекст.
Когда-то моя внучка прочтёт эти строки и не сможет в них поверить. Она очень любит мороженое и ест его ежедневно, а летом по три-четыре раза бегает за ним к дяде-итальянцу. Она у него покупательница постоянная, поэтому у неё и скидка постоянная: вместо трёх евро за шарик он берёт с неё только два, а вот дорогое мороженое за восемь или десять евро она пока покупает за полную цену. Пусть и жизнь её будет такой же сладкой и успешной, как и её любимое лакомство..!
Интересно мне было и бабушкино взаимоотношение с Господом Богом. Война — полное доверие и просьба защиты. После войны — какое-то двойственное отношение и к Богу, и к церкви. Не простила она Всевышнему, что не спас он троих её детей и рано забрал мужа. Не согласна она была с ним, что по праздникам работать — это грех. Это её возмущало, и она утверждала, что работать — не грех. Исключением был только «Чистый четверг» перед пасхой. В этот день, когда птица гнезда не вьёт, а девица косу не плетёт, она старалась работать поменьше. В церковь не ходила, но всегда на пасху пекла куличи, красила яйца и просила соседку эти подарки освятить. Очень любила и «Духов день» — Троицу. Украшала дом зелёными ветками, а нас просила сходить на речку и нарвать аира на пол. С какой радостью и охотой мы это делали! Приносили в дом это чудо охапками. Самые его нижние жёлто-зелёные части мы съедали, они были вкусными. Аир изменял дом, его атмосферу. Я упивалась этим стойким, щемящим душу запахом. Тут наши вкусы с бабушкой совпадали абсолютно. А однажды мы — Надюша, Галя и я — в этот день были у тётки Таисы в моей любимой деревне Девино.
Был прекрасный летний день. До обеда все колхозницы работали, потом вернулись домой, переоделись празднично, взяли в руки вёдра, обтянутые марлей, и пошли вместе с нами доить коров. Женщины доили, а мы плели венки и вешали их на рога коров. Стоял полуденный зной такой красоты, что словами передать невозможно. Поле было усеяно необыкновенно пахнущими цветами. По ним роями расползались и жуки, и пауки, и пчёлы, и шмели. Повсюду летали бабочки и стрекозы. Да и птицы, несмотря на зной, продолжали весело перекликаться. Всё вокруг слилось воедино: музыка, звон, шорохи, зной, воздух — всё смешалось в каком-то томящем неестестве, в каком-то огромном природном шаре, и я была бесконечно и неизведанно ранее счастлива. Не узнавала я и моих женщин. Я бежала впереди них, бежала спиной и лицом к ним и не узнавала их. Спустя всего пару часов их отдыха на природе праздничного дня они уже освободились от колхозного рабства, и у них уже изменилась и стать, и походка. Их белые платочки казались мне головками каких-то экзотических птиц, а марлевые повязки на вёдрах — их крыльями. Как часто я вспоминаю этот день абсолютного счастья...
А была ли счастлива моя бабушка? В отличие от моей матери, смею думать, что была. Жила, как она сама выражалась, не чувствуя земли под ногами, хотя доля досталась не праздничная...
Ей было 16 лет, когда умерли родители и оставили на ее руках двух несовершеннолетних детей — будущую советскую колхозницу тетку Таису, о которой я уже писала, и брата Алексея, которого я почему-то не помню.
Чудо по тем временам, но наша бесприданница счастливо вышла замуж. Суженого своего она впервые увидела в зеркале на гадании в колядки. «Сижу ни жива, ни мертва, — рассказывала нам бабушка, — сижу долго. Вижу – зеркало начало запотевать и как бы покрываться пылью, и вдруг слышу цокот быстро бегущей лошади и силуэт всадника на ней».
В ужасе и страхе она перевернула зеркало, а через 13 месяцев точно так они и встретились.
Дед мой – поляк, католик, принявший православие при венчании, – пан Василь Лисовский, был «заблудшим» поляком, воевавшим в Первую Мировую на нашей стороне. Был он ветеринаром кавалерийского полка. Из того прошлого непонятно, каким образом мне достались две фотографии. На одной — молодой и потрясающе красивый дед в униформе своего полка: кругленькая маленькая шапочка с кокардой и френч в тугих портупеях. Не влюбиться в него было невозможно, но и бабка наша была ему под стать. На втором снимке на нас смотрит молодая особа, мещанка с красиво уложенной копной темных волос в красивом платье и по той моде — бант галстуком на груди. В её сидящей позе, в согнутом локте и сжатом кулаке, подпирающем щеку, чувствуется личность гордая, сильная и независимая. Если бы не её очень курносый нос, тоже была бы красавицей.
Они поженились, родили семерых детей и в глубоком уважении друг к другу прожили до смерти деда Василя. Это случилось 20-го мая 1945 года. В моём детстве май всегда был весенним месяцем, а в этот день солнце грело совсем по-летнему. Тополя вдоль забора почти все распустились, и на землю падали отработанные почки с необычайно смоляным запахом, что придавало торжественность и природе, и этому дню.
«Григорьевна, — обратился дед к бабушке (он всегда называл её только по отчеству), — нагрей сейчас много воды. Я сам помоюсь и переоденусь: сегодня я умру!»
Невероятно, но после туалета он лёг на кровать и через пару часов умер. Таким оригинальным способом пан Лисовский простился с жизнью. На кладбище хоронить его нас, детей, не взяли. Помню, как мы выстроились у окон и смотрели, как на телегу грузили гроб с его телом и как потом по шоссе медленно двигалась похоронная толпа — деда хоронила вся улица.
Бабушка пережила супруга более чем на тридцать лет, умерла незадолго до нашей эмиграции. Я приехала, чтобы побыть с ней несколько дней и поблагодарить, и попросить прощения. Она была в полной памяти, но отказали ноги, не могла вставать. Я мыла её, переодевала, стелила постель.
Однажды она взяла мою руку и сказала: «Прости меня за Надюшку, прости за обиды. Я просто её очень любила. А теперь, — продолжала она, утирая слезы, — а теперь она стала хуже Гитлера. Ты знаешь, я её попросила привезти теплую вязаную кофту, а она приехала опять со своими тюками для себя. Сестре своей, которая бережет всё это, привезла один лимон, а мне – застиранную фланелевую рубаху зятя. Ну чем она лучше Гитлера..? А ты забери мои подушки. Я же их сама собирала из тончайшего гусиного пуха — забери на память, дочка!».
...Я – дочка!? Теперь мы уже плакали обе. Не могла я ей сказать, что приехала проститься, что скоро свои подушки начну раздавать... Я понимала её боль: любимая доченька уже много лет жила в ГДР, в военном городке с мужем летчиком, майором, и была её Надюшка директором офицерской столовой. Люди они были не бедные. Приезжали ежегодно с одним и тем же набором узлов: везли для будущей жизни ковры, цигейковые шубы, хрусталь и фарфор — в этом барахле был смысл их жизни. У бабушки в финале жизни, перед вечным покоем, смыслом прозвучало раскаяние и покаяние. Вечная ей память!
Свободное копирование
