Пицунда

{101} Профессия

Пицунда

Сказочные времена: самолет до Адлера, рейсовый автобус через административную границу Краснодарского края с Грузией по реке Псоу, придорожный транспарант «Абхазия — жемчужина Грузии», трогательная гастрольная афиша аджарской филармонии: «Цыганские песни, аджарские песни, французские шансонье». Мир, покой, пряный запах разогретого солнцем самшита. А главное чудо — комфортабельное высотное здание на окраине реликтовой рощи, прямо над морем, где на теплых камнях мирно греются под одним солнышком или посиживают под тентами замечательные советские писатели, олицетворяющие содружество наций — и Дмитрий Павлычко, еще шумно не возглашавший ненависти ко всему русскому, и Анатолий Иванов, еще только втайне мечтающий о национальной чистоте российского писательского союза, и шумные писатели из Тбилиси, пока чувствующие себя здесь в безопасности, как дома. Тут и брат Вайнер, не ведающий, что однажды посоветует первому президенту России разогнать силой Верховный Совет, и Аркадий Арканов, еще не осквернивший русской классики своими переложениями. Доброжелательные, хотя и немного замкнутые, писатели из прибалтийских республик, из Молдавии, из Средней Азии — можно сказать, единая писательская семья.

Не так много воды утекло, а какие фантастические перемены! Словно, какой-то Воланд тут похозяйничал — над всем надсмеялся, все осквернил и переиначил. Дружной семьи писателей как не бывало. Собрать всех, кто запросто приехал тогда в Пицунду — ныне большая и трудоемкая международная акция.

Лет пятнадцать спустя на греческом теплоходе «Мир ренессанса», где проходил Второй международный писательский конгресс, я спросил у двух абхазских писателей, старательно избегавших и нас, и своих грузинских коллег: кому теперь принадлежит бывший всесоюзный дом творчества на Пицунде? «Как кому, — искренне удивились они, — нам, абхазским писателям! Это же наша страна! Если хотите, вы тоже можете заказать путевку, мы вас примем». {102} Но после того, как по территории дома, по нашему пляжу, по реликтовой роще проходила линия фронта и людей убивали только за то, что они другой национальности, ехать туда не хотелось. Правда, в Москве существует Международный литфонд, который делает вид, что это по-прежнему его собственность, но что-то не верится.

Для меня совершенно ясно, что пожар межнациональной розни, вскоре охвативший шестую часть света, поначалу разжигали прежде всего писатели, движимые благими намерениями — защитой национальных языков и культур. И пока этим занимались окраинные народы одной страны, это было правомерным и почти всегда справедливым сдерживанием экспансии центра, не переходившим в воинствующий национализм. Но как только в дело вступили русские националисты, тут и заполыхало. Удел великой нации, сплотившей сто двадцать языков — скромность, самоограничение, это печальная аксиома. Тяготишься, беспокоишься за выживание собственного языка и культуры, считаешь нахлебниками — не держи, отпускай. Но — тяготились и не отпускали. Это трагическое противоречие использовали тогда те, кто рвался к власти в России, да и в смежных краях. Никакой национализм не принес бы столько несчастий нашим народам, сколько принесли властные амбиции отдельных людей.

А тогда, в августе 1981?го, в Пицунде звучала разноязыкая речь, особенно шумно было на площадке у входа в дом после завтрака, дольше всех на ней задерживались грузины. Дождавшись, пока все разойдутся, и, отправив жену на пляж, я принимался за пьесу «Вино урожая тридцатого года». Я думаю, что в эти часы в огромном, пока еще прохладном доме я оставался один. Работа шла легко, приносила радость. И лишь перед обедом, изнуренный не столько работой, сколько жарой, я отправлялся на пляж. Уже много месяцев меня не покидало ощущение полноты жизни, нескончаемого праздника. Моя рабочая тетрадь полнилась. Темы для пьес, типы, коллизии, сцены возникали одна за другой — не было ничего вокруг, что бы не несло в себе драматизма, сшибки страстей. Жизнь, думал я, если присмотреться к ней повнимательней, протекает в многообразии драматургических жанров: от трагедии до фарса и мелодрамы. Казалось, мне под силу превратить в пьесу все, даже телефонную книгу.

{103} Из рабочей тетради

Аполлон. Пьеса об Аполлоне Григорьеве. Его историю по-своему рассказывает цыганский хор — объясняет, комментирует, участвует, поет и пляшет.

Две женщины в его жизни, а он в долговой яме под охраной городового. Яма «настоящая», посреди бульвара (сценический люк) — одна голова торчит. И оттуда — стихи. Одной — «Прекрасная Венеция», «К мадонне Мурильо», другой — «Вверх по Волге». Путает — кому что.

Горожане прогуливаются, наливают ему стопку, он — прочь! Он не пьет. Городовой выпивает за него. На подпись ему в долговую яму приносят листы журнала. Недоконченные тирады об искусстве — роняет голову. Вокруг шепот, беспокойство — и вдруг он продолжает. С хором Аполлон говорит по-цыгански.

Обнаруживает разные свои лики: поэт, философ, пропойца. «Ни на одно мгновение не допускать полного превращения актера в изображаемый персонаж». (Брехт)

Отрывки из пьес Островского как реакция на поведение Аполлона, его состояние, выходки. («Свои люди — сочтемся», «Бедность не порок», «Не так живи, как хочется».) Цыгане все время на сцене.

Бабушка. Начало: голоса учат детей. «— Что ты должна сказать бабушке? — Бон-жуур…» Бабушка приезжает из Парижа. Взрослые обсуждают, что она привезет и когда будет распаковывать. Бабушка легла отдыхать. Дочери вскрывают багаж. Разочарованы.

В семье все врут по-разному и даже упрекают друг друга в неправдивости, фальши. Больше всего возмущает «вульгарная ложь». Бабушка: «— Только очень неправдивый человек может позволить себе такие интонации».

(Фицджеральд: «Бесчестность в женщине — недостаток, который никогда не осуждаешь особенно сурово».)

Приемы лжи. Смирение и нежелание спорить, как бы апатия. Похвалы оппоненту. Апелляция к объективности слушателя. Не о себе, а о справедливости. Пауза — взволнована, не может продолжать. Могла бы привести убийственный аргумент, но промолчит. Самооценка: не умею спорить, цепенею перед противником, лучше промолчу. Расслоить противников, посеять недоверие друг к другу. Объединить себя с некоторыми. Я человек открытый и прямой. Доброжелательна не для себя, а для вашего блага. Вы же знаете, мне для себя ничего не нужно. Подстановка: {104} если бы они были на моем месте. Намеренное очернение себя, доведение до гротеска, затем абсурда, так что ясно, что этого не может быть.

Бабушка патронирует то одного, то другого. Теперь у нее «человек из народа», «прямой и честный, как я сама», дальний родственник ее второго мужа. Бабушка тешится. И вдруг он начинает ее шантажировать. Знает все, как погиб ее муж, политический ссыльный, и в чем он виноват. Сватается к старшей дочери, т. е. просто «берет» ее. Бабушка понимает, что этот ни перед чем не остановится. Говорит очень громко, агрессивно. Бабушка: «— Вы не могли бы, голубчик, не так громко, ведь я хорошо слышу. — А зло берет!» Домашние называют его — «березку предали». Он мастеровой, много умеет, чинит им что-то, бескорыстный — «последнюю рубаху отдаст».

Бабушка: Вы хитрый враг. Вероломный, озлобленный. Вы несете околесицу. Какой-то вы ржавый.

Дочь о нем: Эти медвежьи глазки!.. Недобрые. Холодные, цепкие.

Пьеса? Зимняя дача в академическом поселке. Кто там живет: сторожа, истопники, беглые, временные, чужие — «общество». Счастье, но взаймы, комфорт — но чужой. Лыжник. Покорен девушкой и ее миром: тепло, музыка, покой, комфорт. А она только лишь сторожит дачу. Да и его лишь на время пустили, чтобы натопить дом. Все ходят друг к другу в гости, всерьез изображая хозяев. Но приезжают настоящие.

Одноактная. Спор. Муж и жена, перед тем как взять ребенка в субботу из круглосуточного детсада, зашли в кафе-стекляшку. Спорят, кто должен идти за ним, у обоих дела, встречи, самоутверждение. В результате ни один не идет.

Свадьба с привидениями. У невесты ничего нет, живет в общежитии. Все для свадьбы взаймы от разных людей. Подруга одалживает свадебный наряд, но за это и сама хочет придти в белом платье. Свадьба в старом особняке, где их бригада делает капитальный ремонт. Жених, авиаштурман, задерживается в рейсе, вместо него — брат жениха. Подруга положила глаз на брата, держится возле него. В особняке привидения — это мародеры, охотники за стариной, бродят с фонариками.

Хозяйка и работник. Вызвала мастера, пришел привлекательный, еще не старый мужчина. Подрабатывает, живет в служебной квартире. {105} Геолог на пенсии, уступил свою квартиру семье дочери. Пьют чай. Одинокие и настороженные. Хотят и боятся сблизиться.

Случай на демонстрации. По рассказу. Отец с сынишкой на демонстрации потеряли «своих» — шляпную фабрику. Одинокая женщина в окне первого этажа зазвала их к себе, угощает. Как хорошо, уютно, за окном музыка. Расслабились. И вдруг за окном — «свои». Сынишка хочет остаться, отец уволакивает. День трудовой солидарности — первое мая!

Маклер. Бакарян: — Этих женщин я знаю, а вас что-то не припомню. Где мы виделись?

— В сквере. Вы играли в шахматы.

— Ага, в сквере… Я играл в шахматы, вы подошли и что вы сказали?

— Я сказала: Андраник Мазопович, мне нужно разменять квартиру на два отдельных жилища, у нас с мужем развод.

— А я что сказал?

— Вы сказали: нужно так нужно. Зайдите через неделю.

— Ну, так не помирились?

— Нет.

— Он что, вас колотит?

— Ну, прямо!..

— Гуляет на стороне?

— Я бы ему погуляла!

— Я вот что думаю… Зайдите снова.

— Когда?

— Ну в этот… как его… забыл название. Вот черт. А все этот самый… как его… болезнь такая…

— Склероз?

— Склероз!

— Ну, так когда?

— Что вы пристали?.. А никогда!.. Жить надо дружно!

Вечер. Женщина с работы, как всегда, идет не домой, а в кафе «Мороженое», выпить сто грамм коньяку, в надежде на знакомство. Здесь таких много. Все говорят о другой, неосуществленной жизни, некоторые верят в нее, как если бы она уже состоялась. Клуб одиноких сердец. То одна, то другая принимает позу «любительницы абсента». Время от времени все замолкают и поворачивают головы — это значит вошел мужчина. Потом снова возвращаются к разговору.

{106} Хормейстер. Хор девушек из оперы «Князь Игорь». Хормейстер перед смертью собирает бывших жен из разных периодов своей жизни: сопрано, меццо-сопрано, контральто. Искал гармонии. Говорит о достоинствах каждой. Они благодарны ему за пылкость — так никто их не любил.

Кто как будил его ото сна — показывают. Кто чем кормил.

При острой характерности — ум, остроумие реплик.

Фокстрот «Рио-Рита». Танцуют друг с другом. Хормейстер: поддерживайте друг друга, больше мне оставить вас не на кого.

В конце они поют на четыре голоса под его руководством. И появляется красивая старуха — первая его любовь. Но это уже по ту сторону жизни.

Радуйся! Шкипер баржи Белобородов, мечтатель, философ. Вытащил из воды женщину. Женщина засыпает. Он просит всех о тишине, но они орут.

Капитан буксира со штурвалом. В постоянном споре со шкипером. Земной, обидчивый. Орет в рупор. Утром: — Смирна?а! Андреевский флаг поднять! — Ту?ту?ту?ту!.. Вольна?а!

Хор: семеро — там, семеро — тут… — скороговорка двигателя.

Горланит песню под гармонь.

— И то хорошо: что ни сделаешь — все мимо проплываешь. Нигде толком не успеваешь ни нагрешить, ни надоесть, ни нагадить.

Женщина убежала из-под стражи, за ней погоня. Она не хочет жить. Фольклорный мотив: женщина, погоня, перевозчик.

Трагическое приемами гротеска. Гротеск как противоположность возвышенному.

После того года я бывал в Пицунде (москвичи говорят: «на Пицунде») много раз, но всегда ранней весной. Тут она начинается в феврале — припекает солнце, зеленеет трава, цветут кустарники. Здесь я видел, как зарождаются наши «женские праздники». Перекупщики ходят по дворам и покупают мимозу прямо на деревьях. Покупают не сразу, перед этим громко торгуются. Затем они обрезают едва зацветшие ветки и укладывают их в коробки и чемоданы. Через день-два они распакуют их в наших северных городах — на базарах и в переходах метро.

Берега в межсезонье пустынны и только тебе предназначены бесконечные вздохи моря, особо глубокие и даже надрывные по {107} ночам. Мы собирались в Пицунде на всесоюзные семинары по драматургии под опекой Светланы Романовны Терентьевой. На одной такой встрече сама собой сложилась дружеская компания: Анатолий Приставкин, Леонид Жуховицкий, Роман Солнцев, Павел Катаев. В перерывах между занятиями мы посиживали в придорожной пацхе, где на открытом огне жарилось мясо и миролюбивые абхазы пили под него водку. Или захватив пластмассовую канистру, шли через поле в деревню, населенную армянами, чтобы запастись домашним вином. Толя Приставкин увлекался тогда опытами «медицинского обследования» с помощью гайки, подвешенной к шнуру, и что меня умиляло, искренне в это верил. Хорошее было время, никто из нас еще не был отягощен ни общественными обязанностями, ни политическими страстями, а лишь единственно литературой.

В последний раз в моей группе были писатели пяти национальностей. Все они теперь живут за границей.