Война - 16.

В ТРИ ДЕСЯТЬ
ПО
ГОРЬКОВСКОМУ
 Записки. Очерк 15

И вот поезд остановился у вокзала того города, о котором еще в средней школе читал я летописные строки: "…лета 1221 князь Юрий Всеволодович заложил град на устье реки Оки и нарече имя ему Новград Нижний".
Об этом городе французский писатель Александр Дюма, посетивший в свое время международную ярмарку, написал теплые прочувствованные строки, назвав знаменитый нижегородский откос одним из красивейших мест в Европе. Об этом городе гремела историческая слава, как об освободителе Москвы от поляков в начале XVII века. О нем на всю Россию разошлись на-родные легенды, которые с замиранием сердца слушали мы еще в детстве и запомнили на всю жизнь.
Дед мой, скитавшийся из-за куска хлеба по всей Руси, был в Нижнем, на Волге. Потом, рассказывая вечерами сказки, он передавал нам и нижегород-ские легенды о кремле, о городе, о далеком прошлом этого края. "…А еще раньше, чем Кузьма Минин появился, – ровным голосом, бывало, рассказы-вал дед, – володел этим городом грозный князь Василий. И Москвою правил он, и Русью правил и Нижним Новгородом. Хозяйственный был князь и ум-ница. Заметил он, что обветшали в городе стены бревенчатые. И огонь их мог пожечь и ворог чужеземный мог разрушить. Тогда и порешил князь Василий каменную крепость-кремль строить на бугру, что между Окой и Волгой из-древле возвышался. А к месту этому, по оврагу глубокому и сырому, речка Почайна текла. А над речкой, на бугре жил купец с молодой женой Аленой. Красивая была она, свет божий очами ясными затмевала. Птички божьи красе ее песни пели. А муж, Лопата – купец, души в ней не чаял. Все любовался он женою, любовался и вздыхал от неспокойства. "Ох, Алена, – говаривал он. – Тоскую я и скорблю сердцем, беду лихую чую".
А она засмеется серебристым голоском, голубыми глазками на мужу по-смотрит, белой ручкой ворохнет его кудри русые, поцелует жарко в губы алые и снова засмеется. "Не грусти, Гришенька, скажет она. – Не скорби сердцем. Люблю тебя одного, сокола моего ненаглядного. И никакой беды-кручинушки не принесу тебе, ненаглядному…"
А беда тихонечко кралась, кошачьей тихостью приближалась.
В лето одна тысяча пятьсот осьмое Петр Фрязин начал, по княжему веле-нию, каменный кремль на Оке возводить. И надо было башню боевую закла-дывать.
С полуночи на бугре каменщики появились. Хмурые, бородатые. Засучив рукава, по бугру они молча расхаживали, на речку Почайну посматривали, людскую душу поджидали.
Рассвело уже. Солнышко проглянуло над лесами и над буграми. Золотыми крыльями по Оке-матушке да по Волге затрепыхалось солнышко, беду почу-яв. И пошла по воде сверкающая волна, заиграла у берегов золотая зыбь.
– Плохо дело! – сказал Фрязин Петр. – Плохо. Не видать на Почайне души человеческой, а без исполнения нраву сего не велено нам башню закладывать. А за незакладку башни велено нам буйны головы отсечь днем сегодня, по полудни…
Молча слушали Петра каменщики хмурые, уронив на грудь головы свои буйные. И тишина над ними сомкнулась смертельная, и еда им на ум не шла, и повар молча стоял у котла, дымилась в котором каша артельная. Вдруг ше-вельнулись каменщики, окрестили лбы свои высокие, прошептали с ужасом:
– Идет…
С бугра, с коромыслом на плече и с ведрами в руке, к Почайне-реке краса-вица Алена спускалась, ненаглядная.
– Боже, неужто рок? – заплакал Фрязин Петр и отвел свои очи от Алены, на бугры посмотрел, на леса зелены и тихонько шагнул к котловану, где кам-ни лежали, холодны и ядрены.
– Хватайте ее, хватайте! – закричал самый древний старик, каменщик ме-стный угрюмый.
Знал он, что нравы на Волге тверды, как гранит и не смеет никто от судь-бы обреченных людей сохранить, как мыслить не может и не смеет безумный.
Схватили Алену могучие руки и крик ее юный сдавили сырою землею, под башенным камнем с коромыслом вместе живое Аленино тело зарыли, жизнью красавицы кремль освятив над рекой.
Григорий Лопата не вынес беды. Ум у него помрачился. С крутого бугра Григорий бросился в холодные воды реки и с жизнью скорбной своей рас-простился. А жизнь живет и живет, легендой шагает в веках. Коромысловой кирпичная башня зовется и бугор утопает в садах…"
Вспомнились мне и легенды эти, и правда о Нижнем Новгороде и вымы-сел о нем, когда вышел я из вагона и с солдатским вещевым мешком за спи-ной направился к решетчатым железным воротам с надписью "Выход в го-род".
И первое, что мне захотелось, это заменить бы вывеску "Выход в город" более правильной надписью "Вход в город". Да, именно вход в город. И в ка-кой город! В город знаменитого ополчения, которое под руководством Кузь-мы Минина и Дмитрия Пожарского в 1611 году спасло Россию от ига поль-ских панов. В город, где родились гении: механик-самоучка Кулибин и ком-позитор Балакирев, революционно-демократический критик Добролюбов и пламенный большевик Яков Свердлов, гениальный писатель Максим Горький и великий летчик нашего времени – Валерий Чкалов.
Моя рука непроизвольно рванула меховую шапку с головы. Небрежно и рассеянно сунув документы представителю комендатуры, стоявшему у двери проходных ворот, я с неописуемым трепетом ступил на камни и на серый ас-фальт городской привокзальной площади, наполненной народом, шумом и звоном трамваев, нетерпеливым визгом автомобильных сирен.
Автомобили! Они сделаны здесь, в Горьком, который в дни отечественной войны стал самой большой российской кузницей боевого оружия для фронта. Он давал нам автомобили и пушки, артсамоходы и танки, снаряды и самоле-ты.
Редкие крупные белые хлопья сырого снега медленно садились на мою обнаженную голову. Мысли и чувства, теснившиеся в моей груди, заслонили собою все. Я не замечал ветра и снега и капли талой воды на лбу принимал за пот. Город, вот что было передо мною. Волжская святыня России…
– Граждане, граждане, пройдите с дороги! – кричал милиционер. Я слы-шал его голос, но почему-то не тронулся с места. – Товарищ, и вы пройдите. Наденьте шапочку и пройдите. Вам куда надо?
– В Горький, – сказал я, надевая шапку на мокрую голову.
– Э-э-э, Горький велик, – возразил милиционер и сочувственно посмотрел на меня черными глазами. – Видать, вы сюда впервые приехали?
Милиционер Захаров был первым в городе человеком, с которым я позна-комился. Он рассказал мне о маршруте до Тобольских казарм, а ровно в три десять дня я втиснулся в трамвай девятого маршрута и начал свою жизнь горьковчанина.
Далеко отсюда находился враг, добиваемый Красной Армией в своей бер-логе. Но война еще продолжала греметь и по военному выглядел город. В не-бо глядели стволы зениток, по улицам грохотали артсамоходы и танки, гуде-ли в воздухе самолеты, в отдалении раскатывался гром орудий, проходивших заводское испытание.
Сквозь разбитое окно трамвая я видел дома с крестообразными бумажны-ми наклейками на стеклах, длинные магазины, пустые ларьки, сберегательные кассы и голубые почтовые ящики, до отказа набитые письмами. Миллионное население города писало на фронт и почтовые работники не успевали очи-щать ящики.
Но вот прервались дома и постройки. Справа, за крутой гранитной набе-режной, завиднелась мерзлая Ока. За Окой синели крутые бугры, по склонам которых лепились дома и церковки, чернели рощи и сады, белели гармошки длинных-предлинных всходных лестниц.
Левее трамвайной линии, за шестипролетным Окским мостом, возвышал-ся белесый Канавинский собор, о котором упоминалось в международных от-четах о Нижегородских ярмарках.
Старичок в коричневом пальто с плюшевым старинным воротником и большими черными пуговицами, мой сосед по трамваю, охотно пояснил мне, что в этом безглавом соборе разместилось теперь управление Волжско-Окского речного пароходства, что на Волгу и ее притоки – Каму и Оку – па-дает сорок пять процентов всех речных перевозок по рекам СССР, что одна только Волга заменяет в навигационный период десяток железнодорожных линий.
У грандиозного здания Горьковского Горсовета, поражающего своей им-позантностью и башенками над подъездами, разговорчивый старичок вежли-во откланялся, подняв неглубокую каракулевую шапочку над своей лысой го-ловой и подморгнув умными серыми глазами, вышел из трамвая.
От остановки у горсовета трамвай начал подниматься к огромному шести-пролетному мосту, висевшему над Окой на мощных чугунных фермах и на серых каменных быках.
С моста был виден Кремль. Краснобурая стена его, вырастая из крутого бугра, камнями, зубцами и башнями прошлых веков смотрела в советское не-бо и слушала гул самолетов.
У правого берега, прососав лед, широкой серой полосой плескалось вода, медленно плыли в ней синеватые льдинки.
Слева от моста возвышалась высокая гранитная стена с печурками и при-чальными приспособлениями. Сибирская пристань. У причала мерзла в по-темневшем льду темнорыжая широкая баржа с белым словом на борту: "Сем-га". За ней, в отдалении маячили серые корпуса буксирных пароходов, тума-нился волжский мыс, серела в голубой дымке широкая полоса подтаявшего льда на Волге.
На пристани, ожидая ледохода и работы, с мольбой к небу подняли свои серые железные руки ажурные стрелы электрических кранов. Пара красных товарных вагонов стояла на рельсах ветки. Над почерневшими вершинами тополей кружили прилетевшие грачи. Наступала весна 1945 года, хотя и в Горьком перелетывал снег.
Трамвай шел по мосту медленно. Гулко отдавался шум и стук его колес в двойном настиле моста, в цементе и дереве, в чугуне и стали его конструкций. Этот почти километровый мост несколько раз в течение войны бомбили не-мецкие летчики. И не разбомбили. Мост по-прежнему служил России.
За мостом трамвайные рельсы раздвоились, как лихие усы. Левый ус мет-нулся к улице Маяковского, правый – к Ромодановскому вокзалу. А мы по-ехали прямо в гору, покрытую камнем и асфальтом. Слева над дорогой висе-ли кручи и бугры, справа зиял глубокий яр, крутые скаты опускались к Оке.
Чарующая природа, выразительный рельеф, неповторимые виды. Что-то мощное и самобытное ощущалось во всем и наполняло меня такими же мо-лодыми переживаниями, какие в свое время охватывали меня в аудиториях университета или института на лучших лекциях лучших профессоров.
…………………………………………………………………………..
У Красных Оврагов, куда пришел я с трамвайной остановки, ко мне по-дошел рослый кареглазый курсант с серебристой эмблемой танка и с желтой суконной обшивкой на черных погонах.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – сказал он, приложив ладонь к го-ловному убору. – Я вас сразу узнал.
Подав руку курсанту, я некоторое время силился вспомнить, где же мне приходилось раньше встречать этого человека? Но он сам пришел мне на по-мощь. – Помните, товарищ капитан, – сказал курсант, – вы в техникуме лек-ции читали, а я вам помогал карты и схемы развешивать, чертежи на доске делал…
– Ваня Федоренко! – обрадовано воскликнул я. – Вырос-то как, не узнать!
Мы крепко обнялись, потом кратко рассказали друг другу о себе.
Ваня рассказал мне о боях, в которых он участвовал, и о госпиталях, в ко-торых лечился от ран, о боевых орденах и о своей учебе в Горьковском тан-ковом училище.
Вдруг он как-то весь просветлел, стал вдохновенным и по-особому взвол-нованным.
– Товарищ капитан, – таинственным, влюбленным голосом прошептал. – Если бы вы знали, какое потрясающее впечатление произвел на нас, курсан-тов, Горьковский завод № 92! Мы недавно были там на экскурсии. Ох и дела, ох и город Горький! Я никогда такого не думал и не представлял се-бе…Особенно, товарищ капитан, запомнился мне кузнечный цех. Возле пе-чей движутся там особые машины. Называют их "манипуляторами". У мани-пуляторов имеется огромная стальная рука. Пальцами хватает эта рука ог-ромные металлические болванки, раскаленные до бела в печи и ловко подает под паровой молот. Стук, стук, стук… и железное бревно начерно обработа-но. Из него будет потом сделан орудийный ствол. Иные, очень толстые бол-ванки стальная рука встряхивает и потом спокойно подсовывает под голова-стый пресс. Рабочий быстро ложит свою лопатку ребром на раскаленную болванку и приводит пресс в действие. Пресс со страшной силой давит на ло-патку, разрезая стальную болванку, будто это кусок мыла или сливочного масла.
В цеху работали два манипулятора. Встречаясь на рельсах, они молча пе-редавали друг другу свои полутонные грузы и деловито расходились в разные стороны. Один манипулятор катился к печам, а второй на свое рабочее место, к конвейеру. Прямо таки, как умные люди.
А там, в другом конце цеха, болванки ползли на конвейер и попадали под специальную пилу, которая мгновенно с диким визгом и шумом разрезала их на части. До самого свода крыши взлетали огненные брызги опилков, будто взрывался тяжелый снаряд.
Потом наблюдали мы керновку орудийных стволов. Очень интересная ра-бота. Круглый длинный кусок металла, двигаясь на каретке, встречает на сво-ем пути неподвижный стальной стакан без дна. Стакан этот острыми краями врезается в сердечник металлического бревна и утопает в нем все глубже и глубже, как утопал бы обыкновенный чайный стакан в пшеничном тесте, из которого хозяйки вырубают кругленькие коржи. Потом этот стакан, называе-мый керном, машина вынимает из металлического бревна вместе с заключен-ным в нем сердечником и… канал ствола орудия готов. Но это еще не все. Надо еще произвести нарезку. И тут снова очень интересно и очень удиви-тельно. Сразу работают двадцать четыре резца…
– Кому на Мызу, приготовиться! – закричали люди. – Пятерка идет…
– Нам, товарищ капитан, как раз на Мызу, – прервав рассказ, сказал Федо-ренко. – Пятерка ходит по Арзамасскому шоссе и останавливается у Тоболь-ских казарм…
Уже в вагоне, не имея возможности продолжать свой рассказ об артилле-рийском заводе, Федоренко все же пригнулся к моему уху и прошептал:
– Даже имея один город Горький с его заводами, мы можем твердо разго-варивать с любой страной. А у нас есть и другие города и другие заводы, есть чем погордиться. Но Горький… Нет, я прямо таки этого не ожидал, что здесь пришлось увидеть…Какая индустриальная мощь…
Я посмотрел в молодое красивое лицо курсанта, в его сверкающие карие глаза и залитые румянцем щеки и мне стало ясно, что Федоренко влюбился в волжский город, разбросанный на буграх и низинах, в город былой и настоя-щей славы.
…………………………………………………………………………..
В этот же вечер я представился своему новому начальнику и получил у не-го разрешение отлучиться назавтра в город, хоть немного ознакомиться с ним.
Умышленно не стал у кого-либо расспрашивать о местах, которые надо бы осмотреть, ни о достопримечательностях, с которыми надо ознакомиться. Мне хотелось увидеть все, но я не желал жесткими рамками преднамеренного маршрута портить ту эмоциональную прелесть, которую может ощутить лишь свободный скиталец по незнакомым улицам огромного города.
Заночевав у моих новых друзей в военном городке, я утром отправился в путь.
Было туманно. Во дворе носились ватаги ребятишек. Они кричали, как ве-сенние грачи, бросались комьями талой земли, запускали в сырой косматый воздух бумажных голубей, которые тут же беспомощно падали на землю.
Одна группа малышей самостоятельно познавала водопроводную технику. Карапузы, воровато оглядываясь, один по одному подбегали к водоразборной колонке, нажимали рукой на коромысло рычага и отбегали в сторону.
Толстенький мальчишка в голубом красноармейском шлеме с красной звездой на лбу и с опущенными бортами, в буром суконном пальто и больших сапогах с кривыми задниками, удачно дернул рычаг. Все мальчишки сейчас же радостно запрыгали.
– Глянь, полилось маленько! – кричали они.
– Нет, не маленько, а немножко побольше полилось, – возразила девчонка, укутанная в шали и платки. – Ай, красиво льется…
– Кеш отсюда! Кеш! – послышался грубый мужской голос. – Нечего бало-ваться у колонки. Ишь, разыгрались!
Мужчина в черной треухе и парусиновой спецовке, размахивая метлой, немного погнался за ребятишками, потом пожаловался:
– Житья не дает эта собарня. Мильен развелось…
– А у самого есть дети? – спросил я.
– Как же иначе, – ласковым голосом сказал сердитый дворник. – Есть. Вот этот отряха как раз и есть мой сын, – показал он на толстенького мальчишку в голубом шлеме. – В меня весь пошел. Я, вить, если признаться, сам в ихние года не давал никому покоя. Поверите ли, в гражданскую войну (А я тогда жил с отцом в Макеевке) я однажды в орудию головою залез и мне чуть не отломили шею испугавшиеся чего-то артиллерийские лошади…
– Привираешь? – засмеявшись, возразил я.
– Лопни мой правый глаз, не вру! – загорячился дворник, но тут же мах-нул рукой и покликал к себе ребятишек. – Идите, пострелята, я вам сам пока-жу всю эту механику.
Будто не замечая меня, он отложил в сторону метлу и занялся с ребятиш-ками. "Рассердился на меня", – подумал я и пошел к проходной комендант-ской будке.
У самых дверей дворник догнал меня.
– Извините меня, – сказал он страдальческим голосом. – На меня это час-то находит… Возьму вот и сделаюсь невнимательным к человеку, вроде как злым становлюсь. Это у меня от контузии происходит и от тяжелого ранения в голову… Извините!
– Ничего, ничего, что вы? – сказал я и тут заметил, что у моего собеседни-ка левый глаз был шустр и светел, а правый недвижным серым стеклом хо-лодно смотрел на меня из под густой мохнатой брови. И мне многое стало понятным в душе и сердце этого человека.
– Дорогой товарищ, – ласково сказал я ему, пожимая шершавую руку. – Ты вправе рассказать им, детишкам, как защищал Родину.
– Я им обязательно расскажу, – согласился он. – Вить я только кажусь сер-дитым, чтобы они остраску имели. А так, я люблю ребятишек. Увидел вот их у колонки и подошел… Ну, до свидания! Спасибо на добром слове!
…………………………………………………………………………..
Через несколько минут я катил уже трамваем к городу.
В окно были видны грузовые машины и артсамоходы, катившие по Арза-масскому шоссе. Потом мы въехали на улицу Свердлова. Справа и слева нас обступили дома. Деревянные – большие и маленькие. Одни совсем некраси-вые, поседевшие от времени. Другие очень давно выкрашены охрой или жел-той канареечной краской и облупились, как кожа на обветренном лице. Стоя-ли тяжелые кирпичные дома с заплесневелыми стенами добротной старинной архитектуры, а рядом с ними возвышались пятиэтажные реконструктивные коробки с черными зигзагами молниеподобных трещин на светло-серых сте-нах.
Вот и Первомайская площадь. Просторная, асфальтированная, сверкаю-щая от влаги. От нее во все стороны разбегаются лучи целого десятка улиц и переулков. Через площадь, шипя колесами, катились легковые и грузовые ав-томашины, торопливо бежали женщины с длинными желтыми мешками за спиной. Из мешков торчали острые изломы сосновых досок и концы тонких палок. Это было топливо.
Тучи ребятишек с гиканьем и шумом гнались за машинами. Мальчишки цеплялись за борты кузова специальными палками с крючками на конце и мчались по асфальту площади на буксире с такой скоростью, что из-под ро-ликовых коньков били целые гейзеры мутно-серебристых водяных брызг.
Другая группа ребятишек хохотала и прыгала возле многоэтажного серого здания Почтамта, у подъезда которого сердитый шофер лягал сапогом свою сломавшуюся машину, гулко ударяя успетком о баллоны. Машина, как живая, вздрагивала при каждом ударе и слегка стонала и поскрипывала рессорой. Она стояла на трех колесах и на одной тоненькой ножке домкрата вместо со-скочившего четвертого заднего колеса, сильно напоминая собой старинного инвалида на деревяшке.
– Улю-лю-ю, лупи ее, лупи! – подбадривали ребятишки нетрезвого шофе-ра, вымещавшего на машине свой личный промах и недосмотр.
И шофер, все более распаляясь, усердно колотил машину. Вдруг он вскрикнул и, схватившись обеими руками за носок правого сапога, начал прыгать у машины на одной левой ноге.
– Ой, ой, ой! – скулил он, а восторгу ребятишек не было границ. Они в это время предпочли бы это зрелище любому театральному представлению, ис-полняемому лучшими артистами. Слишком уж естественно и комично играл свою роль подвыпивший шофер. Желая отколотить машину, он сильно зашиб себе пальцы и прыгал вот по площади на потеху ребятишкам.
– Ну, товарищ водитель, хорошо проучили машину? – спросил я черногла-зого парня в синем комбинезоне и серой шапке и серой шапке-ушанке и в больших армейских сапогах.
– Никак нет, товарищ капитан! – перестав прыгать и приняв положение "смирно", доложил шофер. – Просто я немного сдурил…
Поговорив минутку с шофером, который "сдурил", я посоветовал ему не бить стены своим лбом, а сам направился по улице Свердлова в направлении к Волге.
Некоторое время ничто не привлекало моего внимания, если не считать вспыхнувшего во мне протеста против неестественного наклона головы Фе-ликса Эдмундовича Дзержинского, барельефно изображенного неизвестным мне скульптором на розовой стене одного из больших зданий. Но вдруг взор мой был поражен неожиданностью вставшего передо мной серо-голубого оригинального здания с фигурной кровлей, с башенками и затейливыми подъездами кудрявой древнемосковской архитектуры. И, может быть, вид этого здания, втиснутого в шеренгу обычных домов, поразил меня и вызвал такое же удивление, какое пришлось бы мне пережить при встрече с живым московским боярином XVII века, затесавшимся в современную очередь у бу-лочной.
По вывеске я определил, что в этом здании размещен Горьковский банк. Я завернул туда. Мимо двух милиционеров в белых перчатках, по широким ко-ленчатым лестницам и по полумрачному коридору я прошел, вместе с други-ми клиентами, в кассовый зал банка.
Здесь глаза мои расширились. Глубокое очарование охватило меня при виде столь редкого высокохудожественного зала, сохраненного Советской властью в качестве одного из памятников старины. Многие люди, одетые в шинели, задрали головы и смотрели на потолок зала. Может быть, они, как и я, впервые вступил в этот зал. Сводчатый потолок пленил и взбудоражил их воображение своей пестрой росписью, дыханием буйной торговой нижего-родской старины, мифологической фреской.
Потолок представлял архитектурную комбинацию арочных сводов и се-кущих плоскостей, кривых линий и идеальных лучей, жестких граней и мяг-ких овальных выступов, сферических вогнутостей и линзовидных выпукло-стей. Думалось, что неевклидова геометрия Лобачевского предвосхищенно родилась именно в этом удивительном архитектурном приравнении прямых линий к кривым, плоскостей к сферам, граней к овалам. Глубина трехмерного пространства жила здесь на плоскости и сама плоскость, как зеркало, каза-лось глубокой.
Иконописная роспись потолка была пестра, как и сама жизнь давнишних международных нижегородских ярмарок. Фоном росписи служила кружевная художественная вязь, прерываемая пространствами рамок в виде квадратов и звезд, овалов и ромбов, треугольников и кругов, прямоугольников и трапе-ций.
Причудливые рамки заполнены изображениями галер и древних парусни-ков, Соломонов с лучистыми ореолами у круглых голов с совиными глазами и львоподобных царей с крестами и скипетрами в когтистых руках, двуглавых орлов со щитами Георгия Победоносца на груди и с круглыми богатыми «державами» в скрюченных пальцах косматых лап. Были здесь изображены также юные розоволикие конники с рогами изобилия в руках и с порхающи-ми белыми голубями под тонкими ногами горячих вороных коней. Изобра-жены звери в царских коронах и сердитые цари в звериных шкурах.
Безграничная социальная фантастика. Она рождена была плодотворной почвой шумевшего на весь свет Нижнего Новгорода, куда торговые страсти сгоняли людей изо всех уголков планеты. И синкретизм вкусов, быта, культу-ры, политических страстей и народных сказаний – все это отразилось в при-чудливой росписи на потолке кассового зала Горьковского банка.
Три огромных пятиярусных бронзовых люстры висели под сводами по-толка, поблескивая резными колпачками электрических свеч. И чувствова-лось, что электричество недавно пристроилось к древней потускневшей брон-зе величественных люстр, знавших стеариновые и сальные свечи с их мер-цающими и стелющимися острыми голубоватыми язычками пламени и сини-ми спиральками дыма над черными корешками погасших фитилей.
Это было во времена, когда в углу крестьянских хат на Волге стояли не-большие толстоногие столы, покрытые грубыми домоткаными скатертями и заваленные краюхами еще теплого пахучего хлеба, уставленные берестяной солонкой с крупной солью, зелеными кружками из оббитых бутылок с холод-ной водой, расплесканные капли которой дрожали на жестком ворсе скатер-ти, как роса на узеньких стебельках травы. Это было в старину. А теперь и на бронзовых люстрах и в крестьянских хатах сияло электричество. Краюхи хлеба убраны в поставцы и буфеты, а столы завалены журналами и газетами, на стенах мифологические образы вытеснены реальными портретами народ-ных вождей.
…………………………………………………………………………..
Растревоженный влиянием неспокойной нижегородской старины, вышел я из банка на улицу и зашагал к городскому "детинцу", к Кремлю, расположен-ному на Часовой горе.
Буро-красные стены Кремля с квадратными и круглыми башнями, с хму-рыми глубокими проездами и боевыми зубцами, подпиравшими холодное косматое небо, встали передо мной, как живая история, как воскресшие века, о которых когда-то читал я летописи и книги. Я тогда еще не знал, что мне суждено будет своими глазами узреть те места, где княжил честолюбивый князь Константин Васильевич, построивший в 1350-1352 годах храм бого-лепного Преображения и перенесший туда из Суздаля греческую икону с изо-бражением Спаса, чтобы закрепить свою власть и ценою измены Руси сохра-нить независимость Нижнего Новгорода от Москвы, собиравшей русские земли воедино и готовившейся к свержению татарского ига.
Князь Константин позволил даже новгородским женщинам избить по-сланца тогдашней Руси и горячего сторонника объединения русских земель под эгидой Москвы – Сергия Радонежского. Этот мудрый игумен Радонеж-ского монастыря и лучший советник московского князя Дмитрия Ивановича, рассерженный на нижегородских драчливых женщин, сказал пророческие слова: "Вот город. Дома все каменные, а люди железные". История подтвер-дила правоту этих слов. В 1392 году Нижний Новгород вошел в состав владе-ний московского князя и, за вычетом трех лет – с 1411 по 1414 г. (В эти го-ды князь Даниил Борисович, поддержанный татарским ханом, снова было восстановил Нижегородское великое княжество. Но московские войска вы-гнали изменника из города, а народ стал твердо поддерживать Москву), всю свою последующую историю строил как ревностный помощник Москвы в де-ле создания единого русского государства.
В 1505 году нижегородцы отбили натиск татар, осаждавших деревянный кремль, и построили церковь Ильи-пророка на том месте, где ядро кремлев-ской пушки убило самого Мурзу Ногайского, а через три года был заложен каменный Кремль, к стенам которого сейчас привела меня жизнь.
Он уже дряхл, но по-прежнему верен Москве, про которую историк Ка-рамзин писал, что "Москва будет всегда истинною столицей России". И слы-шится мне медный голос вечевого колокола, и гомон нижегородских людей и пламенная речь Минина, призвавшего новгородское ополчение триста три-дцать с лишним лет тому назад на выручку Москвы от поляков. Теперь Ниж-ний Новгород, вместе со всем народом страны, смертным боем встал на вы-ручку России и кует, без устали кует неизбежную победу над фашистской Германией.
В детстве пришлось мне слышать рассказ учительницы Лидии Васильев-ны Шаталовой о том, будто бы, изгнав поляков из Москвы, князь Пожарский и нижегородский староста Минин взошли на Сухареву башню и с высоты этой сизой четырехугольной громады искрящимися глазами радостно по-смотрели на освобожденную Москву.
Может быть, в жизни было по иному, чем рассказывала нам учительница, но мы всегда благодарили ее за теплое посредничество между нами и про-шлыми веками родной земли. По ее рассказам мы составили себе представле-ние о достопримечательностях нашей столицы. Она рассказала нам о храме Василия Блаженного с его многочисленными куполами и радужной зубчатой центральной главой, похожей на фигурную пробку одеколонного флакона. Она рассказывала и о Симоновом монастыре с платформой у колокольни, от-куда встарь москвичи тревожно наблюдали за черными тучами приближаю-щихся с юга татарских орд. Говорила она и о Воробьевых горах и о многом другом. Впоследствии я узнал, что, увлекшись рассказами о Москве, Лидия Васильевна произвела временные смещения и повествовала нам о более поздних достопримечательностях столицы, не имевших еще места во времени Минина. Она рассказала, например, о Петровском театре с плоской кровлей и портиком с вознесенным над ним алебастровым Апполоном, который, стоя на одной ноге в алебастровой колеснице, твердо управлял тройкой рьяных але-бастровых коней…
По ассоциации моих дум о Родине, все это вспомнилось мне в момент, ко-гда с взволнованным трепетом в сердце проходил я через широко распахну-тые башенные ворота во внутрь Горьковского Кремля. Чем объяснить эту взволнованность, этот трепет сердца? Думается мне, что очень дорога нам слава прошлого, без которой не было бы и сегодняшней громовой славы Рос-сии, и в этом все объяснение.
Во дворе Кремля было сыро. Серые асфальтовые дорожки ручьями текли мимо молодых елей и сосенок, напоминавших своей колючей зеленью двор Московского Кремля. Только не было здесь московской строгости и москов-ской пестроты зданий. Здесь меньше, чем в Москве, пахло стариной. Здание обкома партии и облисполкома – вполне современные здания, входящие в ан-самбль построек Горьковского Кремля. Плоскостенные и не обремененные лепными скульптурными украшениями, с глубоко изрезанными углами и с многочисленными переплетами широких окон и стеклянных веранд, они на-поминали даже своим видом легкие постройки южных приморских городов.
Но дальше, за этими домами, дохнула на меня многовековая старина. Сле-ва тянулось длинное сумрачное каменное здание. Местами оно было в два, местами – в три этажа. Заплесневелые, позеленевшие кирпичи фундаментов и железные решетки в глубоких окнах. За решетками мерцали угрюмой черно-той старинные стекла.
В давние времена здесь был застенок. В мрачных комнатах, освещенных трепетным светом факелов, однотонно скрипели дыбы и воеводский палач не спеша опускал свистящий кнут на голую спину пытаемого. И мне стало жутко и душно в этом тихом теперь и холодном дворе. Я прошел к одному из контрфорсов и взобрался на кремлевскую стену. Эту стену строили русские люди по планам итальянского зодчего Франческо в начале XVI века. И она, смотрясь в воды Волги и Оки, выдержала невзгоды столетий и святыми кам-нями своими рассказывает нам о доблести предков наших и вдохновляет нас на ратные и трудовые подвиги.
Высоки и грозны были кремлевские стены Нижнего Новгорода, крут и высок здесь берег Волги. Русские умели выбирать место для оборон, как и умеют наступать против своих врагов.
…………………………………………………………………………..
На кремлевской стене мне не удалось побыть вволю, так как строгий и на-стойчивый охранник, появившийся вдруг рядом со мною на стене, потребо-вал сойти вниз.
– Запрещено разгуливать здесь, – сказал он. – Несчастный случай может произойти, а реставрацию мы еще не сделали…
Из этого объяснения я понял, что трехвековой возраст Кремля дает себя знать. Старик нуждается в омоложении и Горьковский горсовет не должен пожалеть на это средств. Но со стены мне пришлось все же уйти. И ушел я на берег Волги.
Я уже со стены видел, что крут и высок этот берег. Трехэтажные казармы, расположенные у его подножья, казались мне с высоты берега маленькими и ничтожными. Стоя у кремлевской стены, я чувствовал себя по отношению к этим казармам как человек, находящийся на тридцатом этаже небоскреба.
Правее меня, на откосе, торчало деревянное здание с островерхой кровлей и двумя деревянными башенками. Это бывший ресторан охотников. Любили здесь волжские охотники выпить и закусить, а потом похвастать друг перед другом, рассказать были и небылицы, без чего настоящие охотники не могли жить.
Широкая, не песенная, а настоящая живая Волга, покрытая льдом с тем-неющей полосой воды у берега, серела внизу. В тумане утопал противопо-ложный берег и еле маячили там кустарники, чернели домики рыбаков, чер-нели редкие деревья.
Сквозь туман казалось все это будто бы утонувшим в мутной воде. Не-многие художники умеют так писать свои картины. Но и они никогда не дос-тигнут в своем искусстве подобного обворожительного совершенства, и ки-стью своей не превзойдут прелести волжской натуры, которая столь глубоко взволновала меня и оказалась милее самой лучшей фантазии и гениального художественного вымысла. В этом видении двигалась и горела жизнь, поро-ждавшая в моей душе крылатую грезу о завтрашнем дне. Впервые, пожалуй, я видел здесь натуру, так удачно конкурирующую с живописью. Определяю-щую роль играло пространство и расстояние, при котором иллюзия достигала классического предела. И, наверное, подойди я ближе к противоположному берегу Волги, видение потеряло бы свою поэтическую обворожительность, и в нем угасла бы жизнь…
…………………………………………………………………………..
На площади Минина и Пожарского необычно громко затрещал мотоцикл. Я оглянулся, но ничего не увидел. Закрывая от моего взора всю площадь, спиной к Волге стоял высокий памятник Валерию Чкалову. Огромный, голу-боватый Валерий смотрел на площадь. Не так любил стоять он при жизни. Живой Чкалов стоял на крутом волжском берегу и смотрел на могучие воды. И вид Волги рождал в нем жажду одоления стихии пространства. Ему каза-лось тогда, что крылатым взмахом своих рук он может отделиться от земли, пролететь над Волгой, облететь весь земной шар. Потом он летал на стальных крыльях советской авиации и погиб, как горьковский сокол. Рожденный ле-тать и умирает в небе.
Долго стоял я у памятника великому летчику, но так и не понял, зачем по-вернули мертвого Чкалова спиной к Волге? Никаких других мотивов, кроме традиционной дани сценическому такту, обязывающему артиста быть лицом к публике, здесь нет. Ну что ж, заставили Чкалова повернуться лицом к гу-ляющей на площади публике! Восторжествовала сцена, но насколько упала символическая значимость памятника! Погас символический пламень! И что-бы вновь зажечь его, памятник Чкалову надо повернуть лицом к Волге. Вале-рий любил бурю жизни и меньше всего хотел бы вечно смотреть на город-скую площадь, дисциплинируемую милиционерами и круглыми указателями допускаемых скоростей движения коммунального транспорта.
Не встретилось бы большой технической трудности повернуть памятник лицом к Волге. Не будут при этом нарушены никакие пропорции: черно-мраморный пьедестал памятника цилиндричен. Но идея памятника станет то-гда иной, настоящей: бессмертное дерзновение и неутолимая жажда одолеть стихию природы, стихию пространств. Именно это всегда влекло Чкалова на подвиг, было сущностью его характера.
…………………………………………………………………………..
Далее я не знал, куда мне идти, что посмотреть. Город, огромный и раз-бросанный, лежал передо мной как не прочитанная большая интересная кни-га. И читать бы ее и читать, но день клонился к концу, а были прочитаны лишь первые страницы, взволновавшие меня сильнее самых знаменитых ро-манов. Но все же в этот день я успел побывать и в стенах, где проходило дет-ство Алексея Максимовича Горького.
На трамвае спустились мы под гору, миновали Лыковую дамбу, соеди-няющую Свердловский и Куйбышевский районы (Здесь, похороненная под земляной насыпью и заключенная в канализационные трубы, как и москов-ская речка Неглинная, под землей текла знаменитая речка Почайна), и через Добролюбовскую улицу попали в древнейшие кварталы города. На Красно-флотской улице (до 1918 года она называлась Ильинкой) я и один из моих то-варищей, встреченный в трамвае, вышли из вагона, а вскоре оказались на Почтовом съезде в приземистом одноэтажном домике пепельно-розового цвета с нахлобученной кровлей и с выпученными, как глаза у рака, мутными окнами.
В бытовом музее детства Максима Горького, известном под названием домика Каширина, мы встретили огромного человека, напоминающего своей внешностью самого Горького. Широкоплечий, на целый метр выше каждого из нас, седой и усатый, он показался мне сначала очень угрюмым и сердитым. Но прошло несколько минут и от первого впечатления ничего не осталось. Товарищ Хитровский оказался веселым, юмористически настроенным чело-веком, в котором так удачно сочетались горьковская внешняя суровость и горьковская постоянная радость жизни. С ним и прошли мы по домику-музею.
Две небольших комнаты, кухня и сени – вот и весь дом. В кухне, занимая всю левую половину, теснилась печь. Обыкновенная большая русская печь, какую знал я и видел с детства в своей родной избе.
У порога стояло деревянное ведро с водой и розгами, которыми ежесуб-ботно дед Каширин сек своих внуков перед тем, как отправиться к всенощной службе в храм.
Через парадную комнату деда Каширина мы прошли в комнату Акулины Ивановны, бабушки Горького. Деревянная кровать с периной, стеганным одеялом и горой подушек занимала более половины всей комнаты. Неподале-ку стоял обитый железом сундук, о котором упоминал Горький в своем "Дет-стве". Играясь на этом сундуке, маленький Алеша переживал постоянную тревогу и боялся, что спину ему срежет когда-нибудь медный сверкающий маятник часов, висевших над сундуком на оклеенной зелеными обоями стене. И по сей день висят на стене эти старинные часы с тяжелыми гирями и уст-рашающе большим маятником.
В этой комнате Акулина Ивановна рассказывала своему внуку, будущему гениальному писателю, чудесные русские сказки, животворно повлиявшие на характер и на творчество Горького.
Уходя из домика-музея, я уносил в своем сердце новое чувство и новые мысли о Горьком, как о человеке, который действительно вышел из жизни, из народа. Он знал боль и горечь розги, знал тесноту комнатушек, давивших своими стенами большую семью. И поэтому он так страстно хотел простора для всех тружеников планеты, хотел свободы и жизни. Он был человечным человеком и в комнате своей бабушки, и на сундуке, и на скамейке под розгой деда, и на просторе целой планеты, овеянной его славой. Да, название волж-ского города именем Горького вполне органично: они оба великаны и дос-тойны друг друга.
…………………………………………………………………………..
Лишь вечером возвратился я в Тобольские казармы. Было девятнадцать часов срок пять минут 27 апреля 1945 года. В комнате перезванивали позыв-ные Москвы.
– Тише, – полушепотом предупредили меня товарищи, едва я переступил порог. – Сейчас будет передано важное сообщение…
На носках, стараясь не стукнуть, прошел я к пустому стулу и уселся под самым репродуктором. Прошла томительная минута ожидания. Замерли се-ребряные перезвоны и торжественный голос диктора возвестил всему миру приказ № 346 маршала Советского Союза Сталина о том, что войска Первого Украинского Фронта и союзные нам англо-американские войска ударом с за-пада и востока рассекли фронт немецких войск и 25 апреля в 13 часов 30 ми-нут соединились в центре Германии, в районе Торгау на Эльбе…
В этот вечер в Горьковском Краснознаменном Военно-Политическом Училище имени Фрунзе шло ликование. Во дворе заливалась гармоника, гре-мели песни, плясали люди. Победа жарко дышала нам в лицо, шумела крыль-ями над нами и над всем миром. А через три дня, 30-го апреля, войска Перво-го Белорусского Фронта прорвались в берлинский парк Тиргартен. Мы знали, что на углу этого парка, у реки Шпрее, расположен немецкий рейхстаг, над которым приказано Сталиным водрузить Красное знамя победы. И в два часа дня оно было водружено.
Второго мая капитулировал Берлин. Теперь с нетерпением ждали мы по-следнего часа, который должен был пробить над Германией.
В ночь под девятое мая меня пробудили позывные Москвы.
В комнате было темно, в оконные стекла стучали редкие капли дождя. В репродукторе продолжался трезвон. Вдруг все оборвалось, затихло. Еле слышно шуршали токи в мембране.
Я засветил спичку и взглянул на часы. Было три десять по горьковскому времени.
– Внимание, говорит Москва! – с особой приподнятостью и торжествен-ностью в голосе возвестил Левитан. – Подписание акта о безоговорочной ка-питуляции германских вооруженных сил…
……………………………………………………………………………
Потрясенный этим событием, которое все мы с нетерпением ожидали и которое все-таки произошло внезапно, я закрыл глаза и опустился на стул. У меня смеялось сердце и от слез теплели щеки. Радости не было границ.
Я прислушался. Стучали и шелестели за окном капли майского дождя, но мне чудилось, что шелестели листы истории. В 1648 году, после Тридцати-летней войны, курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм с тяжким вздохом подписал Вестфальский мир.
– Лучше бы я не умел писать! – воскликнул курфюрст. – Лучше бы я не умел писать, чем подписывать свой позор!
Тридцатилетняя война закончилась, как известно, полным разгромом Германии и потерей какого бы-то ни было ее международного значения. Но позор современной гитлеровской Германии неизмеримо более глубок и более заслужен немцами. Интересно, вспомнили ли, подписывая акт капитуляции, изречение курфюрста Бранденбургского о грамотности современные немец-кие вояки – генерал-фельдмаршал Кейтель, генерал-адмирал Фридебург и ге-нерал-полковник Штумпф? Им бы следовало вспомнить об этом сейчас, на-кануне неизбежного суда над ними, как над военными преступниками…
Ход моих мыслей был прерван новым голосом из Москвы.
– Совнарком СССР, – чеканил диктор… – постановил считать 9-е мая, ДЕНЬ ПОБЕДЫ, нерабочим днем… Всем советским государственным учре-ждениям в день всенародного торжества…поднять на своих зданиях Государ-ственный флаг СССР…
Не успели отзвучать последние слова диктора, как в квартирах всех кор-пусов городка вспыхнули электрические лампочки. Вместе с появлением электрических огней проснулись люди. На лестницах застучали сапоги и бо-тинки. В коридорах зазвучали песни. Под ногами плясунов задрожали полы.
Наскоро одевшись, я выбежал на Арзамасское шоссе, чтобы выехать в го-род. Моросил дождик. В темноте слышались торжествующие заводские гуд-ки. За Окой, в автозаводском поселке ярко светились огни. На канавинской линии сверкали синие молнии над дугами невидимых в ночи трамваев. На 84-м, на молочном заводе, на макаронной фабрике – везде звучали песни. Из го-рода доносились звуки аккордеона.
Фыркая и звонко стреляя выхлопной трубой, со стороны Мызы появился грузовичок. Я карманным фонариком просигналил "стоп". Празднично на-строенный шофер остановил машину.
– Вались в кузов! – закричал он, высунув голову из кабины.
В кузове, обнимая друг друга и повизгивая с преувеличенным испугом, стояло десятка полтора девушек. Они впустили меня в средину и, качаясь и балансируя в такт покачиванию кузова, умышленно старались покрепче да-вить меня своими телами и упругими высокими бюстами, истосковавшимися по мужской ласке.
– Скоро наши ребята с фронта придут и тогда мы не будем впускать муж-чин в средину, а прижмем их к борту! – весело воскликнула одна из девушек, положив свои теплые руки мне на плечи и жарко задышав в затылок. – А пока мы вашего брата на вес золота ценим. Вот и вот… С днем Победы поздрав-ляю!
Девушка сказала еще что-то задушевное и теплое, потом неожиданно по-целовала меня и захохотала. Смех ее был столь молод и заразителен, что че-рез секунду в кузове не осталось ни одного человека, который бы не смеялся и не обнимал другого. На маленькой площадке грузового кузова машины плескалась большая живая радость победителей в Великой Отечественной войне.
…………………………………………………………………………..
На Первомайской площади было светло от огней и ракет.
Шофер остановил машину и дал мне сойти, а грузовичок покатил налево, к Окскому мосту. Девушкам надо было спешить на вокзал. Маша мне руками и платками, они продолжали петь и приплясывать в кузове, отчего скрипели рессоры и машина покачивалась, как лодка на волнах.
Любуясь толпами поющих и пляшущих на площади людей, любуясь огня-ми ракет и фейерверков, я прошел через всю Первомайскую площадь и ули-цей Свердлова, тоже полной гуляющей публики, вышел к памятнику Кузьме Минину. Там кипело и бурлило людское море. Точно разноцветные огоньки волжских буев, там и сям горели карманные фонари. С балконов, с крыш, со стен кремля взлетали трескучие ракеты, заливая площадь ярким мигающим светом. На мокром от дождя темносером асфальте золотыми искорками ме-тался отраженный свет, кружились танцующие пары. Под наскоро устроен-ными палаточными навесиками добровольные музыканты исполняли на па-тефонах самые нежные вальсы.
Шел мелкий холодный дождь, перемешанный со снегом. Но радость лю-дей была столь велика, что они не замечали непогоды. В душе у них была весна и в груди неудержимым потоком кипела энергия.
Везде были огни. В огнях блестела и сверкала мощная фигура Минина, поднятая на гранитном постаменте. У подножия памятника великому ниже-городскому гражданину, необычно рано проснувшись в эту великую ночь, мальчишки отбивали "гопака".
Мне вспомнилась первая ночь войны. Она застала меня в Курске. Я видел, как тогда на долгие годы были погашены огни. Теперь была на исходе по-следняя ночь войны и наступало утро мира. Снова зажигались огни. Они го-рели не только в квартирах, в витринах и в уличных фонарях. Они горели в каждой человеческой душе. Горели огни победы, зажженные в ночь под 9-е мая 1945 года в три десять утра по горьковскому времени.

Апрель – май, 1945 года.
Город Горький.