Фестиваль

Глава 10. ФЕСТИВАЛЬ.

Одним из решающих обстоятельств, повлиявших на мое мировоззрение, стал Международный фестиваль молодежи и студентов, прошедший в Москве в 1957 году. Для жителей Москвы фестиваль оказался чем-то вроде шока, настолько неожиданным оказалось все, что мы тогда увидели, узнали и почувствовали при общении с иностранцами. Сейчас, даже бесполезно пытаться объяснять людям новых поколений, что крылось тогда за словом «иностранец». Постоянная агитация и пропаганда, направленная на воспитание ненависти и подозрительности ко всему зарубежному, привела к тому, что само это слово вызывало у любого советского гражданина смешанное чувство страха и восхищения. До 1957 года в СССР никаких иностранцев никто в глаза не видел, только в кино да на страницах центральных газет и журнала «Крокодил» в виде жутких карикатур. Американцы изображались двумя способами - либо бедные безработные, худые, небритые люди в обносках, вечно бастующие, либо – в виде толстопузого буржуя во фраке и в цилиндре с толстенной сигарой в зубах, этакий «Мистер-Твистер бывший министр». Ну, была еще и третья категория - это негры, жертвы Ку-клукс-клана. Ни туристы, ни бизнесмены в страну еще не приезжали, дипломаты, военные атташе и редкие журналисты на улицах не появлялись и об их существовании знали лишь соответствующие работники МИДа, КГБ и партийных верхов. Поэтому, когда мы вдруг увидели на улицах Москвы сотни, тысячи иностранцев, с которыми можно было свободно общаться, нас охватило нечто, подобное эйфории. Иностранцы эти оказались совсем не такими, как нам описывали и представляли.

Нас комсомольцев в апреле 1957 года вызвали в партком и предложили летом поехать на целину или работать дружинниками во время фестиваля по 12 часов в сутки. Несмотря на устрашающие описания трудностей работы дружинником, я остался в Москве. В течение мая нас обрабатывали работники ЦК, а затем КГБ. Тысячи студентов, будущих дружинников, собирали на площадях стадиона в Лужниках, который был открыт за год до этого для Спартакиады народов СССР, и несколько недель обучали приемам самбо: как надо защищаться при нападении противника с ножом, при ударе ногой, как заламывать руки и вязать преступников.

Все дни фестиваля для нас были расписаны. В день открытия я стоял в оцеплении на Зубовской площади. Садовое кольцо в этом месте достигает ширины порядка ста пятидесяти метров. Мы стояли вдоль тротуаров и не пускали народ на мостовую. До появления первых автобусов с гостями все было тихо, спокойно и чинно. Но когда стали проезжать новенькие автобусы, народ сломал наши цепи и бросился навстречу к диковинному экзотическому народу, доселе никогда не виданному. Автобусы остановились и утонули в толпе. Гости что-то непонятное кричали, махали цветами, а некоторые пели свои неизвестные нам мелодии. Мы все стояли в оцепенении и не знали, что делать. Какая-то группа рядом со мной запела «Дети разных народов мы мечтою о мире живем» и вся толпа подхватила известный уже всем мотив. Гости от неожиданности примолкли, потом подхватили мелодию, кто-то даже умудрился на ходу подыграть на инструменте. Наступило всеобщее объединение, а когда песня закончилась, все ликовали, как дети, обнимались, целовались друг с другом, как в День Победы.

Атмосфера фестиваля, несмотря на его строгий распорядок, оказалась легкой и непринужденной. Энтузиазм был неподдельный, все было замешано на лозунге «Мир и дружба», повсюду из громкоговорителей звучала музыка и песни, специально приготовленные к этому событию, типа «Мы все за мир, клятву дают народы…»» или «Если бы парни всей Земли...». Вся Москва была завешана эмблемами, плакатами, лозунгами, изображениями «Голубя Мира» П. Пикассо, гирляндами, иллюминацией. Фестиваль состоял из огромного числа запланированных мероприятий разного типа, и простого неорганизованного и неподконтрольного общения людей на улицах в центре Москвы и в районах нахождения гостиниц, где были расселены гости. Днем и вечером делегации, подчиняясь распорядку фестиваля, находились на местах встреч и выступлений. Но поздним вечером и ночью начиналось свободное общение.

Фестиваль вызвал у москвичей массовое желание общаться, причем не только с иностранцами, а также и между собой. Погода в течение этих двух недель стояла отличная, и толпы народа буквально затопили главные магистрали, по которым проезжали на открытых грузовиках и в автобусах делегации разных стран. Ночами народ собирался в центре Москвы, на проезжей части улицы Горького, у Моссовета, на Пушкинской площади, на проспекте Маркса, на Манежной площади и в других местах. В основном это была молодежь. А споры возникали на каждом шагу и по любому поводу. Повсюду создавались отдельные кучки людей, в центре которых несколько человек горячо обсуждали какую-нибудь тему. Остальные, окружив их плотным кольцом, вслушивались. Эти кучки людей постоянно перетекали одна в другую. Послушав, о чем говорят в одном месте, часть народа переходила в другое, и так продолжалось почти до рассвета. Расходились, чтобы немного поспать, и с утра вновь старались попасть на одно из мероприятий фестиваля.

На третий день наших дежурств нас сняли с плановых мероприятий и отравили в район гостиничного комплекса «Турист», где разместили большое количество иностранных гостей. Именно сюда, когда темнело, стекались толпы женщин со всех концов Москвы разных возрастов от 17 до 50 лет. В то время район гостиницы «Турист» за ВДНХ был краем Москвы, в округе жилых домов не было, и сразу начинались колхозные поля. В гостиничные корпуса советским девушкам прорваться было невозможно, так как все было оцеплено дружинниками. Но запретить иностранным гостям выходить за пределы гостиниц никто не мог. Поэтому массовые знакомства между приезжими парнями и поджидавшими их местными девушками возникали вокруг гостиниц. Только что образовавшиеся парочки удалялись подальше от зданий, в темноту, в поля, в кусты, точно зная, чем они немедленно займутся. Мы должны были остановить это безобразие. С фонариками мы ходили по кустам и полям и заставали врасплох чрезмерно увлеченные парочки. Большая их часть, заприметив нас издалека, успевала быстро ретироваться. Иностранцев не трогали, расправлялись только с девушками. Чтобы не терять времени на составление протоколов и принятие мер по ним, в качестве наказания у них выстригалась часть волос, что-то наподобие «просеки» посреди головы. После этой экзекуции девице оставалось только одно: - постричься наголо и растить волосы заново. Сразу после окончания фестиваля жители Москвы отметили перемену моды, среди женщин стал популярным плотно повязанный платок. По всем признакам волосы под ним не прятались. Много трагедий произошло в семьях, в учебных заведениях и на предприятиях, где скрыть отсутствие волос было труднее, чем просто на улице под платком. Еще труднее, оказалось, утаить от общества появившихся через девять месяцев малышей, чаще всего не похожих на русских детей ни цветом кожи, ни разрезом глаз, ни строением тела.

Нам было тогда по девятнадцать лет, и, как боевой отряд комсомола, мы боролись за чистоту морали советского человека. И хотя мы читали Достоевского, Есенина и Пастернака и говорили о возвышенном отношении к женщине, нас поражал скотский подход к столь великому чувству, как Любовь. И мы воевали все дни и ночи. Нас перебрасывали с участка на участок. Все планы были сорваны. Мероприятия остались без нашего присмотра. Дружинники и милиция сумели добиться только одного, парочки стали удаляться дальше в лес от гостиницы. А количество стриженных женских голов все росло и росло. Мы с этим пожаром Любви не справлялись, она нас побеждала везде по всей Москве, лишь только закрытие фестиваля помогло эту волну Любви загасить.

Когда я стал старше, понял, что не разнузданностью, не распущенностью советских женщин был вызван этот их порыв к молодым иностранцам, а самое обыкновенное желание женщины получить свое Счастье. Их парни остались «лежать там, у незнакомого поселка, на безымянной высоте», а других мужиков, кроме калек и инвалидов и разобранных удачливыми женщинами, природа для них не создала. И вот за «свои три счастливых дня, которые были у меня» и боролись эти одинокие, но полные здоровья и желаний женщины. И родившиеся дети должны были считаться данными им Богом. В древние языческие времена на территории Северной Европы, включающую всю Скандинавию, Прибалтику, Белоруссию, Украину и Россию до Урала, широко отмечался праздник Янки Купала, в Скандинавии «Мидзоммер». Много общего в обычаях празднования этого дня Солнцеворота на убыль во всех этих странах. В этот день на Руси и в Скандинавии девушки уходили в лес искать цветы папоротника, плели венки и спускали их по реке в поисках суженного, прыгали через костер, чтобы огонь очистил их тела от налипшей чужой грязи. А всем женщинам, замужним и одиноким, в этот день разрешалось делать все, что она хочет. Женщина могла быть в эту ночь с любым мужчиной и никто, включая мужа, не имел право осудить ее. Это была ночь Любви. Наверное, вы видели фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев», наверное, вы удивились многим кадрам в ее третьей части. Но эти кадры – Истина Руси. И дети, родившиеся после этой ночи, считались данными Богом и назывались: Богдан, Богдана. К ним на Руси было особо почтительное отношение. Вот и во время фестиваля женщины вдруг почувствовали, что пришел их день. Для них это были ночи Янки Купала. А мы, комсомольцы-дружинники, их стригли и измывались над ними, также как у Тарковского, блюстители христианского порядка секли язычников.

Лишь на закрытие Фестиваля нас вернули на главные арены, я стоял в оцеплении в Лужниках. Выступление на стадионе не видел, но зато полюбовался первым настоящим фейерверком в Москве. На противоположной стороне реки, совсем рядом крутились с треском колеса огня, взрывались петарды и перелетали на нашу сторону, в небе над нашими головами разрывались снопы мигающих огоньков и рассыпались разноцветными брызгами в стороны.

Не прошло и пары лет, как начали появляться при Комитетах комсомола джазовые клубы, джазовые кафе, а затем стали проводиться, джазовые фестивали. Первый такой джазовый клуб в Москве открылся у нас в клубе «Энергетиков» на Раушской набережной, где я познакомился и увидел игру многих великих звезд советского джаза того времени: саксофонистов Георгий Гаранян, Алексей Козлов, трубача Владик Грачев, пианиста Николай Громин, кларнетиста Александр Зильбершмидт. Их так и называли, ребята с Раушской набережной. Я пытался подражать им. Мне было тогда 19 лет, и я был полон надежд.