Война - 9. В лесах Валдайских

В ЛЕСАХ ВАЛДАЙСКИХ
Записки. Очерк 8

В эту командировку мы с лейтенантом Лашкевичем должны были отпра-виться пешком, так как предстояло разведать наиболее подходящие дороги для скрытого передвижения транспортов и войск к переднему краю. Намеча-лась крупная операция в районе Демянско–Лычково–Залучского треугольни-ка, в котором продолжала удерживаться побитая 16-я немецкая армия.
Взяв на ремень карабины и пристегнув к поясу по паре ручных гранат, ра-ненько утром мы вступили в лес. Проселками и лысыми полянами, по краям которых могли незаметно проходить войска, мы добрались до большой де-ревни Ивантеево. Здесь, как еще говорили нам в штабе, жил один старик-следопыт, вдоль и поперек исходивший Валдайские леса.
Когда грянула война, население из Ивантеево ушло на восток, а этот ста-рик вместе со своей старухой твердо решил не покидать своей избы. Раздо-был он ружье, гранат накопил и решил самостоятельно воевать с немцами. Воевать с немцами ему не пришлось, так как Красная Армия оттеснила нем-цев за Ивантеево, которое стало теперь ближним прифронтовым селом. Ста-рик (звали его Петром Ивановичем Мальцевым) явился в армейский штаб и добровольно предложил свои услуги быть проводником красноармейских подразделений по ему одному известным тропам и дорогам через леса, топи и болота.
Вот к помощи этого старика штаб рекомендовал и нам обратиться.
Петра Ивановича Мальцева мы застали на болоте, почти у самой околицы Ивантеево. Чавкая большими армейского образца сапогами и согнувшись в три погибели над мшистым зеленым болотным ковром, он собирал кроваво-красные, похожие на рассыпанные кем-то бусинки, зерна клюквы и осторож-но ссыпал их со своей бурой ладони в глубокое решето.
Нас, подошедших к нему очень тихо, он нескоро заметил и продолжал свою работу, как ни в чем не бывало. Тогда мы слегка кашлянули и Петр Иванович поднял голову.
– Здравствуйте, Петр Иванович! – сказали мы, отдав честь. – Как пожи-ваете?
Старик снял с головы глубокую островерхую шапку из коричневого боб-рика и, сверкая лысиной, низко поклонился.
– Здравствуйте, сынки! – сказал он дребезжащим голосом. – А живу, слава богу, терпимо. Живу и хлеб жую. Вот только бумага вся вышла, завернуть ци-гарку бы, но уж очень нескладная газета. Старуха мне принесла ее из Валдая. Прямо нескладная газета. Сами вот посмотрите…
Он поднял подол длинной сермяжной рубахи, торчавшей из-под черного ватника, и достал из кармана широких зеленых штанов номер газеты "ВАЛДАЙСКИЙ КОЛХОЗНИК" от 15 мая 1942 года.
– Посмотрите, можно ее курить?
Действительно, закурить такую газету было совершенно невозможно. Она была тверда и толста, как сыромятная кожа. Да и новинок в ней не было для прочтения. Номер был заполнен нотой Молотова о немецких зверствах, опуб-ликованной в центральной печати еще 27 апреля 1942 года, большой статьей "Сбор клюквы – важная оборонная задача" и, наконец, подписью редактора А.Г. Шуваловой. Больше ничего.
– Умеют же люди, подобные шуваловы, издавать устаревшие газеты, – сказал я, передавая номер лейтенанту Лашкевичу. – Сохрани, дружище, на память. А вам, Петр Иванович, вот, курите пожалуйста! – достал я из сумки и подал старику целую десть курительной бумаги.
Петр Иванович хозяйственно пощупал пальцами уголок листа бумаги, ска-зал, что "немного проховата и тонка", но сейчас же закурил и заодно поинте-ресовался о цели нашего прибытия.
Слушая меня, он сосредоточенно курил, трогал левой рукой черную с про-седью бородку, почесывал ногтем костлявую горбинку своего толстого носа и пытливо смотрел на меня из-под косматых бровей лукавыми серыми глазами.
– Это можно, – сказал он, наконец. – Я проведу вас по такой дороге, что лучше и не придумаешь. Только вот зайдем сейчас ко мне в хату, старуха нас завтраком покормит. Позавтракаем, потом и двинемся в путь.
В хате Петра Ивановича было тихо. Только двадцатидвухлетняя "Десса" гремела под столом, обрабатывая козлиную кость. "Дессой" старик называл маленькую черную собаку, оглохшую и поседевшую от старости.
– Я, – пояснил нам Петр Иванович, – интереса ради, испытываю, сколько лет способны жить различные животные и птицы. Очень это для меня любо-пытно. Вот, петух у меня был. Девятнадцать лет прожил он и ничего себе, ис-правно кукарекал и по куриной части исполнял дело. Только в начале двадца-того года своей жизни начал он кое-что путать. Например, несколько раз про-спал полночь и кукарекнул совсем уж невпопад. Хороший был петух, но жа-ден… Хватил однажды сухарь не по своей способности и подавился. На том и жизнь его кончилась, а если бы без жадности клевал, мог бы еще пожить… А то вот еще, кот у меня у меня был. Хороший кот, сибирской породы, с боро-дой на щеках и косматый такой, косматый. Шестнадцать лет прожил, и погиб он по несчастью: в казан с кипятком, с печки прыгнувший, упал и обварился насмерть. Но "Десса" вот живет…Умная собака.
Пока хозяин рассказывал мне все эти истории, лейтенант Лашкевич мылся в сенях, пробуя полученный у ротного каптенармуса заграничный "шампунь", а старушка-хозяйка в кутке готовила нам "сладость". Она огромной деревян-ной ложкой давила клюкву на плоской алюминиевой тарелке. Сочные зерна, лопаясь от натуги, струями красного сока брызгали в лицо старухи и щеки ее казались покрытыми мелкими капельками крови.
– Скорей там, старуха, пошевеливайся! – не вытерпел Петр Иванович. – Не понимаешь разве, нам надо спешить на дело!
– Сичас, сичас, – засуетилась старуха. Она, видимо, уважала в старике и силу и власть. – Сичас…
Она поставила на стол недомятую клюкву, за которую я принялся сам, и начала возиться в печи и на загнете, громыхая сковородками и макидрами. Лашкевич тем временем достал из сумки сельди и флакончик уксуса, а ста-рик подал ему деревянную тарелку, чтобы на ней удобнее было почистить и разрезать сельди.
– Сама, сама! – закричала старуха. – Я все сама сделаю, родимые. Вы уж у меня, вроде как в гостях побудьте…
Она подбежала к столу, моментально содрала с сельдей кожу с головы до хвоста, порезала их на кусочки и немножко посокрушалась, что нет у нее по-стного маслица, без чего селедочка "скуса не имеет".
– Ничего, бабушка, – возразил Лашкевич. – Сельди жирные. Они и без маслица пойдут. Кроме того, вот уксус! – Подал он хозяйке трехгранный фла-кончик. – Полейте немного…
– Ишь ты, дива какая! – покачала старуха головой, взболтнула уксус, по-том налила его в ложку и, не успели мы моргнуть глазом, как она отведала уксус, точно схлебнула суп или рыбную уху с ложки. Мутно голубые глаза ее сразу остановились, а губы покрылись инееподобным белым налетом.
– Воды ей скорее, воды! – крикнул я Лашкевичу, возле которого стояли ведро и кружка.
Одумавшись, старуха сквозь слезы и кашель вымолвила:
– Ох, сказись она, дива эта! Я думала, она сладкая, а она такая глыбкая да ямкая (крепкая и кислая).
– Вот, сынки, темнота! – засмеявшись, воскликнул Петр Иванович. – Ведь старуха моя, действительно, никогда уксус не пробовала, а пробовать она все любит… Медом ее не коми, а попробовать дай…
– О-о-о, старик, молчи уж, – стараясь шутить, возразила старуха. – И сам ты любитель пробовать разные разности…
Так, перебраниваясь и ворча, старики начали завтракать вместе с нами. Потом хозяйка угостила нас кушаньем, которое в Андижане называют "сам-цами", в Свердловске – "шанги", в Курске – "налистники", а вот тут, в лесах Валдайских, это кушанье носило название "сульчины".
Это большой блин, в который, как в пакет, завернута какая-нибудь вкусная начинка. На этот раз начинкой служила некрутая молочная каша. Нажал я зу-бами на "сульчину", а каша и потекла по пальцам. Но все же, "сульчины" нам понравились и мы поели их целую большую миску.
В конце завтрака старуха угостила нас кисло-сладким клюквенным ква-сом, потом начала расспрашивать о кушаньях, которые принято готовить в наших местах. Мы назвали ей курскую соломать, сураегу, соложеное тесто, но старуха только головой покачивала.
– Нет, не слыхивала, не приходилось, – сказала она. – Ведь у нас край лес-ной, мы и живем по лесному, своим домыслом живем…
И сказала эта старуха не с сожалением, а таким тоном, в котором отража-лось чувство глубокой удовлетворенности лесной жизнью, чувство превос-ходства этой жизни над всей остальной, не лесной жизнью.
Поблагодарив хозяев за сытный завтрак, мы начали готовиться в путь-дорогу, а щупленькая старушонка с редкими седыми волосами и перекошен-ными узкими плечиками, обтянутыми серой коленкоровой кофтой, засуети-лась собрать нам узелочек харчей на дорогу и выбежала по делу в сени. Вдруг она закричала там благим матом и, вся побледнев, вбежала в хату. На губах у нее висели лохмотья белой пены, а в руках она держала склянку с "шампу-нем", забытым в сенях Лашкевичем.
– Ох, ох, ох! – стонала старуха. – Я, кажись, отравилась. Думала, что это подсолнечное масло, а взяла в рот и пеной все поднялось…
Тут мы не удержались и начали хохотать вместе со стариком.
– Бабушка, – сказали мы. – Да это же не масло, а "шампунь" – жидкое мы-ло…
– Ну, слава тебе, осподи! – сразу повеселев, перекрестилась старуха. – От мыла, ведь, люди не умирают…
– Ах, корга, корга! – укоризненно произнес старик. – Сколько раз тебе го-ворил, не пробуй, если материал неизвестный…
–Вот ты какой! – огрызнулась старуха. – На меня ругаешься, а сам все и пробуешь и пробуешь…
– Я пробую сознательно и с умыслом, – серьезным голосом сказал старик. – А ты пробуешь так, с дури головы…
……………………………………………………………………………
Минут через двадцать мы распрощались с приветливой старушкой и оста-вили деревню Ивантеево.
Немцы почему-то начали в это время бить из дальнобойных орудий и сна-ряды рвались в лесу, тянувшемся между Ивантеево и населенным пунктом Бель.
Петр Иванович остановился. Он посмотрел на поднимающиеся над лесом черные столбы взрывов и глаза его сузились, в них сверкнула злость.
– Лес ломает, подлец! Да за этот лес, да за каждое дерево надо не менее как двум немцам голову отломить! – пробормотал он и, повернувшись, заша-гал так твердо и быстро, что мы еле успевали за ним. – От этого леса вся на-ша сила исходит, а он по нем бух да бух… Да вот, что вам скажу, – толкнул он меня рукой. – Немец, он с удовольствием всякую пакость сделает. Он тебе и сад порубит, и лес поломает, и хату спалит, и ребенка убьет и всякую искус-ству опоганит… В нашей округе есть церковь. Каменная, хорошая церковь. Про нее тут слава даже везде шла. Слишком картины там расписаны с умыс-лом и с живописностью. Говорят, живописец Репин интересовался этими кар-тинами. Вот как. А немцы выдрали в этой церкви пол, а святые лики живо-писные из автоматов расстреляли. Вот как. Сам то я человек не очень религи-озный, но меня кусает за сердце, что они такую искусству опоганили. Вот как. По пути вот я и покажу вам, если интересуетесь, эту церкву. В ней есть инте-рес…
……………………………………………………………………………
Так, беседуя о всяко всячине, а больше всего, злясь и раздражаясь на нем-цев, мы и не заметили, как отмахали шесть километров от Ивантеево до Большого Городно по дороге, с обеих сторон зажатой мощными лиственны-ми и хвойными лесами. Здесь началось большое озеро, северным берегом ко-торого мы прошли до плотины, миновали шлюз и вышли потом на южную окраину Малого Городно.
– Ну, сынки, – сказал нам Петр Иванович Мальцев. – Теперь повернем на-лево. Нам надо по лесам и болотам, по топям найти все же сухую и скрытую дорожку. У старика есть такая на примете. Я вас проведу через Заручевье, че-рез Козьяки, через Струги… Кривехонько, но удобненько выйдем мы на де-мянское шоссе почти под самым Валдаем. Вот как.
В Заручевье мы прибыли быстро, прошагав около трех километров по до-роге через лесистое болото. И действительно, старик показал нам, а мы на-несли на карту эту неезженую еще, но соответствующую всем требованиям секретного передвижения войск дорогу.
Заручевье оказалось небольшой деревушкой, расположенной на лесистых буграх. К нашему приходу там продолжали еще дымит головни на пожарище и голосили женщины. На улице и на ветвях деревьев валялись и висели ос-колки досок, щепки, шматки серой гунтовой кровли, разбросанные взрывом немецкой авиабомбы, которую утром сбросил здесь немецкий черногузый "Юнкерс". Под сараем, мимо которого проходила дорога, стоял небольшой гробик, а над ним безутешно рыдала женщина. Она оплакивала свою десяти-летнюю дочь, убитую немецким летчиком.
……………………………………………………………………………
Часам к четырем дня мы закончили разведку первой объездной дороги, наметили съезды, разъезды, регулировочные посты и телефонные точки. До-рога эта оказалась вполне универсальной. По ней могли идти не только пехо-тинцы и повозки, но и орудия, трактора и танки. Под ветвями могучих сосен, берез, ветел, образовавших как бы сплошной арочный зеленый потолок над дорогой, движение могло идти, как по туннелю. Никакой немецкий воздуш-ный разведчик не смог бы обнаружить движение войск по этому живому зе-леному туннелю, способному поглотить в своей дыре и укрыть целый совре-менный корпус войск.
…………………………………………………………………………….
Отложив разведку маршрута до Валдая и острова Руднев на Валдайском озере до следующего дня, чтобы успеть за ночь оформить схему уже разве-данной дороги, мы решили все же заглянуть в церковь, о которой так много и настойчиво говорил нам Петр Иванович. Признаться, нам хотелось посмот-реть роспись стен и фрески, сделанные кистью Валдайских живописцев. Ведь если ими действительно интересовался в свое время даже знаменитый автор "Бурлаков", то они, несомненно, достойны нашего внимания. Свет, краски, образы, – постоянно следует подчеркивать, являются как бы душой материи. И в церковной росписи осмотренного храма я нашел лишь новое подтвер-ждение правильности этой мысли. Так сильно воздействовала на мое вообра-жение и на мою эмоцию роспись Валдайских живописцев старшего поколе-ния.
Шагая по деревянным ступенькам церковной паперти вслед за Петром Ивановичем и переступая порог церкви, я был полон каких-то двойственных противоречивых чувств: "Что могу я увидеть в церкви? – тревожил меня один вопрос. – Повторение того, что еще в детстве не раз видел в других церквях? Возможно, более художественное повторение, но все же только повторение. Ведь религиозная тематика однообразна и схематично-эталонно ее живопис-ное разрешение в захолустных церквях. Если так, то мне не зачем идти в эту церковь. Но тут же волновал меня другой вопрос, почему же Репин посетил эти стены? И не будет ли с моей стороны кощунственным неуважением памя-ти гения, если с отвернутыми в сторону глазами пройду я мимо того, на что смотрели его проницательные и вдохновенные глаза?"
Но с первого же взгляда на роспись стен я убедился, что творцы этой рос-писи, Валдайские неизвестные живописцы, вольно или невольно руково-дствовались, во-первых, мыслью великого мастера Коро: "Лучше быть ничем, чем эхом живописи других" и были заинтересованы в точности изображения лишь настолько, как говорил Горький, насколько это необходимо для более глубокого и ясного понимания всего, подлежащего искоренению или достой-ного воссоздания.
Во-вторых, они работали с той любовью к труду, которая красиво и спра-ведливо выражена была словами Ван-Гога: "когда я пишу жатву, мой труд не легче труда крестьянина, убирающего хлеб, но я на это не жалуюсь… я себя считаю рабочим, а не изнеженным иностранцем или туристом, путешест-вующим для своего собственного удовольствия".
Итак, Петр Иванович Мальцев оказался прав. Восхваляемая им заранее, церковная роспись стен вправду оказалась изумительно богатой по краскам, свету и искусству исполнения. Более того, она совершенно в новом аспекте трактовала старые религиозные темы, осветив их светом реалистического взгляда на жизнь.
Почти под самым куполом церкви живописцы намалевали великомучени-цу Параскеву, Николая чудотворца и Тихона Задонского.
Все это широко известные, канонизированные христианской церковью ре-лигиозные персонажи, но как они даны здесь?
Вот Параскева-Пятница. Она изображена в виде молодой красавицы в го-лубом платье и фиолетовой накидке, перекинутой через красивые округлые плечики и соединенной концами на рельефно очерченных холмогориях тре-петной груди. В нежно-томных карих глазах Параскевы и на румяном ее тон-ком лице не было и тени святой мученической скорби или страдания под тя-жестью человеческой бренности. Наоборот, в глазах Параскевы, и в выраже-нии ее лица, в позе фигуры и в оттененном трепетании груди, – во всем све-тилась и дышала неутоленная жажда радостей земной плотской жизни.
В руках Параскевы, написанной, может быть, живописцем с натуры или с портрета своей любимой девушки, был кипарисный крест, прижатый к груди, и пергаментный свиток с начертанным на нем символом веры 2Верую во еди-ного бога-отца…"
Будто подчеркивая свое внутреннее несогласие променять земную жизнь на небесную иллюзию, Параскева небрежно держала свиток левой рукой и он свисал почти до самых ее коленей, искусно обозначенных тенью, проступив-шей сквозь голубую материю. Так и казалось, что тепло молодых коленей Параскевы струилось через платье и в струях этих колыхался воздух и свет.
Седенький Николай, с маленькими кудрями бакенбард на сухоньких ще-ках и с красными молодыми губами в обрамлении белой бороды и усов, был ранен пулей под левый глаз (выстрелил немецкий солдат) и выглядел комич-ным. Он, полный плотских вожделений, влюбленными серыми глазами смот-рел на Параскеву, готовый шагнуть к ней и продекламировать слова Шолом-Алейхема из "Песни песней":
       Сильна она, как смерть, любовь;
       Жестока, как ад, ревность.
       Стрелы ее – стрелы огненные. Пламень божий…
Каким-то неуловимым для глаза мазком кисти живописец превратил страсто-терпого старца, каким рисует церковь Николая в своих канонах, в пылающего женолюбца, каким слывет он в народе, воспет в частушках.
Живописец как бы через свет и краски своей работы перекликался с на-шим временем. Ведь сейчас народные частушки и сказы нередко рисуют Ни-колая чудотворца как вполне плотского человека, у которого, говоря словами Батюшкова, память сердца сильней рассудка памяти печальной.
В народе есть рассказ о том, что однажды, пробужденный веселым де-вичьим смехом, Николай чудотворец долго любовался с колокольни гуляю-щими внизу студентками, потом, вздохнув и вспомнив молодость с ее сер-дечными треволнениями, он по каменным ступенькам сошел к молодежи.
       …не стерпел наш старик,
       Бо соблазн был велик:
       С колокольни он святой опускается,
       Через тумбу-тумбу раз,
       Через тумбу-тумбу два,
       Через тумбу-тумбу три
       ………………………..
       За студентками гоняется…
Поодаль от Николая и Параскевы был изображен темно-русый полноте-лый с умными немного насмешливыми серыми глазами и широкой бородой старого русского купца, готового пуститься за выгодой хоть на край света.
Купчина этот был старательно отделан богомазами на небесном фоне сте-ны и назван Тихоном Задонским.
Полнокровный реализм так и дышал от всей церковной росписи, за кото-рой лесная глушь обеспечила, видимо, свободу от тяжелой лапы синодского цензора…
Интересно отметить, что в этой церкви я не обнаружил традиционной кар-тины "Страшного суда", являвшейся с давних пор обязательным атрибутом всех христианских церквей. В лесном краю она, видимо, оказалась ненужной.
Не была завершена и картина "Изгнание Адама и Евы из рая". Полностью был закончен только строгий ангел с огненным мечем в руке, а остальное бы-ло лишь заэскизировано и смотрело со стены, как сквозь кисею или затума-ненное стекло.
На одной из стен написана картина "Блудный сын". Я долго не мог ото-рвать от нее своего взора, прикованный к картине не общим ее видом или мастерством отделки, а ее характером и композицией.
Ветер качал за окном мохнатые широкие ветви сосен, и в церкви то стано-вилось светлее, то снова дрожали сумерки, мешающие мне получше рассмот-реть эту картину, написанную на плохо освещенной части стены.
Но вот наступило счастливое мгновение. Порывом ветра ветвь была от-клонена на секунду подальше от окна и на картину хлынул косой поток света, открывший мне загадку ее сильного обаяния: под верхним обрезом картины, едва обозначенная полупрозрачным мазком, глядела пятая голова. Сомнений больше не было: эта характерная деталь, заменявшая авторскую роспись ху-дожника, была верным признаком, что валдайские живописцы перенесли на церковную стену репродукцию известной одноименной картины Рембрандта.
……………………………………………………………………………
Выйдя из церкви, мы увидели большую грузовую машину, которая шла из Валдая в направлении к Демянску. Остановив ее, мы попросили водителя подвести Петра Ивановича до Ивантеево, а сами, распрощавшись со стари-ком, направились в деревню Короцко обрабатывать свои материалы по раз-ведке трассы…
Над схемами разведанной трассы мы работали до часу ночи, после чего устроились спать на целом ворохе хвойных ветвей, принесенных для нас хо-зяином, стареньким инвалидом времен русско-японской войны 1904-1905 го-дов.
В хате было тепло, и мы, расстегнув шинели, вскоре задремали.
Сквозь сон слышался мне какой-то грохот, визг и шум, но проснуться я так и не смог до рассвета.
Оказалось, что едва мы уснули, начала работать немецкая артиллерия, ей ответила наша артиллерия и так фронт грохотал часа два с половиной. Потом начался дождь и лил до утра.
– Ох, и гвоздили, – пояснил нам старик, пока мы умывались и готовились в путь. – Я уже хотел вас взбудить, да не стал. Военные, мол, они сами знают, когда им спать и когда просыпаться. Самому приходилось так. Пушки бьют, а на них не обращаешь никакого внимания, спишь себе, коли не опасно. Так оно и тут. Хоть и звук сильный, а до нашей деревни не добьет пока немецкая пушка. Пороху у нее не хватит… Да. Но сыро на дворе. Да. Размякло от дож-дя. Только нездорова надо робеть, погодка образуется. Вон и солнышко уже показывается…
Слушая несвязную речь старика-хозяина, мы подзавтракали из своих запа-сов, угостив и хозяина, а потом, поблагодарив за квартиру, попрощались с ним.
Погода, действительно, "образовывалась". И маленький ветерок подувал, и солнце светило, но ночной дождь дал себя чувствовать.
Дорога размокла и, выворачивая колесами пуды красной глины, машины с боеприпасами и продовольствием шли к фронту медленно, оглашая леса воем и шумом моторов. Водители, ругаясь и ворча, то и дело выскакивали из кабин и брались за лопаты, так как машины часто садились на дифер и буксовали.
Удобнее чувствовали себя тягачи. Эти, громыхая гусеницами, шли, не об-ращая внимания на грязь. Один из них обогнул нас. На прицепе у него была 75-миллиметровая немецкая пушка, которую он тащил в Валдай, чтобы сва-лить в металлический лом.
Ствол ее был разодран на пять продольных полос, загнутых назад, напо-добие крюков многолапного якоря.
– Вот и отстрелялась, – заметил Лашкевич по адресу немецкой пушки. – А ведь дождем и того дня, когда отстреляется вся Германия, и пойдет на пере-плав, как и эта пушка.
– Это произойдет, может быть, скорее, чем мы себе можем представить, – ответил я.
И так мы разговорились, размечтались о победе, о конце войны, о нашем будущем. За разговорами и не заметили, как подошли к противотанковому рву, через который был теперь переброшен добротный мост, а по рву текла целая река воды, прорвавшейся из озера.
За мостом, когда мы миновали травянистый бугор, нам открылся вид на Валдай.
Длинные железнодорожные составы маневрировали на станции взад и вперед, таяли над ними лохматые облака бурого паровозного дыма. На фоне березовой рощи высилась кирпичная водонапорная башня с серой деревянной надстройкой и красной шатровой крышей, над которой нелепо колыхались на ветру маскировочные ветви, привязанные бечевкой к обломанному штоку.
Левее башни торчала длинная тонкая железная труба с паутиной прово-лочных растяжек, белела бескрестная колокольня с единственным круглым стеклом под карнизом, а среди тополей зеленели мордастые монастырские главы, сверкал на солнце белый домик без крыши, которую снесло на днях взрывной волной авиационной бомбы.
Далее, покуда хватал глаз, чернели городские крыши, торчали трубы, си-нели хвойные леса и леса. В них утопал город с романтическим названием Валдай. С давних пор он был известен производством колоколов и колоколь-чиков, а теперь он был важным пунктом, центром укрепленного района на-шей обороны, станцией снабжения войск Северо-западного фронта.
……………………………………………………………………………
У железнодорожного переезда нас остановила девушка с красным флаж-ком в руке и с карабином за спиной.
– Контрольно-пропускной пункт, – сказала она. – Предъявите документы!
Пока девушка смотрела в наши документы, я успел переброситься не-сколькими фразами с молодым пареньком, который командовал пятнадцатью девушками, ремонтировавшими путь. Они сидели верхом на ломах, поддетых концами под рельсы, и по команде паренька: "Раз, два, взяли!" все в раз пода-вали лом на себя, слегка подаваясь назад, и рельсы медленно сдвигались вме-сте со шпалами.
– Что это за метод? – спросил я его.
– А это я придумал, – ответил паренек. – Мы таким способом очень быст-ро восстанавливаем колею, смещенную взрывом авиабомбы. Вон, посмотри-те, какую она воронку выбила. Колею на десять сантиметров подало в сторо-ну… Теперь выравниваем…
Получив документы, мы прошли в город, а сзади нас еще долго слышался тонкий голосок изобретателя.
– Раз, два, взяли! – звенел он.
……………………………………………………………………………
Вот мы на улицах Валдая, о котором имели пока только представление понаслышке. Теперь пришлось посмотреть на него своими глазами.
Многие тротуары здесь так узки, что люди предпочитали идти прямо по булыжной мостовой, прерываемой местами серым асфальтом.
До войны центральная улица и улица, выходившая на Ленинградское шос-се, были прекрасно благоустроены, покрыты голубым асфальтом, но во время войны наши танки измочалили шоссе и улицы, разнесли гусеницами асфальт, отчего шоссе стало во многих местах хуже обыкновенной грунтовой профи-лировки.
В Валдае много зеленых деревянных домов. Зеленый цвет был здесь такой же данью лесному краю, какой были многие названия здешних деревень: Бор, Подберезье, Осиновка, Сосновка, Старый ельник…
По пути мы зашли в несколько магазинов. В каждом из них, стуча ручны-ми насосами, бойкие девчата в белых капорах и халатах шустро продавали кислый клюквенный квас по тридцать копеек стакан. Опять таки сказывался здесь лесной и болотный край, богатый ягодами, особенно клюквой, которую местные жители буквально сгребали пригоршнями на мокрых мшистых боло-тах.
По улице Горького мы вышли к заполненному ранеными бойцами город-скому театру "Темп", а отсюда улицей Карла Маркса, миновав почту и бере-зовый парк с крохотной деревянной церковкой сиреневого цвета и белока-менным храмом с ионическими колоннами у входа – посредине парка, опус-тились по откосу к Валдайскому озеру.
Собственно, сюда нам и нужно было пробраться, чтобы оценить возмож-ности и условия некоторых военных перебросок с острова Руднева на сушу и далее – под Демянск.
По вполне понятным причинам, я не стану в своих записках останавли-ваться на сугубо военных вопросах, связанных с выполнением указанной вы-ше боевой задачи, а ограничусь только описанием панорамы.
……………………………………………………………………………
На песчаном берегу Валдайского озера лежала черная большая лодка, пе-ревернутая кверху килем. Невдалеке, стоя на узком мостике, девушка в ог-ненно-красной юбке черпала воду цилиндрическими зелеными ведрами. Больше здесь не было ни одной живой души.
Мы подошли к девушке и спросили:
– Где здесь расположен причал?
– Не причал, а пирс, – засмеявшись и окинув нас зеленоватыми глазами, возразила девушка. – Мы так и зовем его "Пирс", понимаете?
– Понимаем, – сказали мы. – Тогда покажите, где находится валдайский пирс?
– А вона, левее! – махнула девушка рукой вдоль берега и начала поддевать крючком коромысла под дужку ведра. Поймав ведро, она немного присела и другим крючком коромысла поймала дужку второго ведра, потом выпрями-лась и, не спеша уходить, положила обе руки на зеленое коромысло, спроси-ла: – А зачем вам пирс?
– Мы думаем его выкрасить в такой огненный цвет, как ваша юбочка, – не задумываясь, ответил Лашкевич.
Девушка покраснела, дернула плечом, отчего из ведер через край плеснула вода и шлепнула на песок. – Вредные вы и хитрые! – проговорила она и, ба-лансируя и пригибаясь, чтобы не расплескать воду, медленно пошла на пес-чаное взгорье и скрылась вскоре из виду за деревьями и дощатым забором.
– Черт ее знает, – вполголоса сказал Лашкевич, – интересуется, а откуда я знаю, почему она интересуется нашими делами? Вот и сказал ей почти гру-бость… А девушка, сказать правду, хороша. В мирное бы время… у-ух… не упустил бы ее из внимания…
Мы прошли к пристани.
Длинный деревянный причал ее, громко названный девушкой "пирсом", далеко врезался в озеро.
Он был пуст, лишь внизу, прикованные цепями к толстым сваям, покачи-вались на водной зыби длинные пустые лодки с большими черными уключи-нами, но без весел.
Мы прошли в самый конец причала и залюбовались видом на остров Руд-нев, похожий на огромный зеленый вопросительный знак, окруженный голу-бой озерной водой. Нам хорошо была видна белая высокая монастырская стена с островерхими башнями на углах, видны были луковице подобные церковные главы, зеленели леса, над многоэтажным зданием развевался ог-ромный белый флаг с изображением красного креста на нем.
До войны в монастыре был дом инвалидов, теперь там жили раненые.
……………………………………………………………………………
Среди широкой озерной глади монастырь казался бело-зеленой пирами-дой, поставленной на зеркальный стол.
……………………………………………………………………………
Остров Руднев поддерживал связь с берегом при помощи лодок и парома, который причаливал (и для нас это было удобно) в трех километрах юго-восточнее Валдая.
……………………………………………………………………………
Закончив работу, мы уже собрались покинуть Валдай и искали только по-путной машины, чтобы доехать до Дубровки и продолжать разведку трассы теперь уже другого направления. Но машин, как назло, не было, тогда мы двинулись пешком.
До Дубровки от Валдая надо было идти по лесам и болотам, пересечен-ным грунтовой дорогой, восемь километров на запад. Мы это расстояние прошли за полтора часа и к обеду оказались в Дубровке.
Лашкевич зашел в одну из хат, где еще продолжали жить некоторые се-мьи, не эвакуированные из фронтовой полосы, и попросил хозяйку пригото-вить нам обед. А я тем временем, устроившись на крылечке, начал вести свои записки.
Но записывать мне не удалось, так как мой взгляд упал на группу ребяти-шек, склонившихся посреди улицы над утерянным кем-то противогазом, и мне захотелось проследить, что же они будут делать с ним? Понять мой инте-рес вполне можно, если учесть, что я педагог. Кроме того, видеть ребятишек над противогазом вблизи фронта не всегда можно.
Итак, я начал наблюдать, не показывая ребятишкам вида, что слежу за ни-ми.
– Мишка, скорей! – закричали вдруг ребятишки хором, и, прыгая и маша ручонками, начали манить Мишку, который важно шагал от сарая с большим топором в руке.
– Портки соскакивают, – возразил Мишка. – Мне нельзя быстро…
Но вот Мишка подошел, примерился топором к ребристой коробке проти-вогаза, крикнул что-то и ударил по ней углом топора. И сейчас же над короб-кой склонились белобрысые головы ребятишек.
Некоторое время малыши с любопытством глядели на рассеченную ко-робку, ожидая из нее огня или дыма. Но ни того, ни другого не было.
Тогда один из них схватил коробку обеими руками и начал трясти, точно споласкивал бутыль. Через дыру посыпалась черная угольная пыль, и ребя-тишки, чихая и смеясь, начали прыгать вокруг, как дикарята.
– Вы зачем разбили коробку? – грозным голосом спросил я, подходя к ре-бятишкам.
Они, как вспугнутые воробьи, рассыпались по хатам и, выглядывая из дверей, разноголосо закричали:
– А пошто она валяется?
– Мы ее не трогали, а только пузу разрубили…
– Дядь, а немцы в таких банках дыхают газы?
– Идите сюда, – пригласил я ребятишек. – Не трону.
Один по одному, крадясь и оглядываясь на свои хаты, чтобы дать стрекоча в любую минуту опасности, они медленно подходили ко мне. Но никакой опасности не предвиделось, и через минуту мы уже были друзьями.
Устроившись на броне разбитого танка, стоявшего рядом с сараем, мы бе-седовали о том, как один советский мальчик убил из пистолета немецкого офицера, взял его сумку с бумагами и ушел в лес к партизанам…
В это время со стороны Софронихи, в лесу, послышался шум мотора, а вскоре из-под горы вырвался на улицу Дубровки странный автомобиль. По-средине днища, между колес, у него работала единственная гусеница.
Развернувшись, автомобиль вдруг подъехал к нам и остановился.
– Ва-а-а! А мы вас все время ищем, – крикнул мне из автомобиля тот са-мый благообразненький интендант Лысов, с которым читатели уже знакомы. Это он в свое время, когда мы ехали на фронт, мечтал о достижениях науки, способной кормить человека один раз в жизни чудодейственной пилюлей и сделать его невосприимчивым к температурным воздействиям. – Садитесь скорее в машину, поедем в штаб армии Пестово. Вызывают немедленно…
– А с товарищем Лашкевичем как? – спросил я. – Ведь он в соседней хате насчет обеда хлопочет…
– Он пусть немедленно явится к Девяткину со всеми материалами о разве-данных уже участках трассы. Там ему дадут новое задание…
Сделав соответствующие распоряжения и простившись с Лашкевичем, я залез вовнутрь странного полувездехода.
Оказалось, что машина эта очень удобна. При помощи единственной цен-тральной гусеницы автомобиль хорошо одолевал заболоченные участки до-роги и не столь прыгал на колдобинах, как это делали обыкновенные маши-ны.
У околицы Пестово, в красивом хвойном лесу, нас остановил часовой пе-ред шлагбаумом.
– Стой! Что пропуск?
Мы сказали. Тогда часовой взял ружье к ноге и показал нашему водителю на просеку в лесу.
– Там поставьте машину! – сказал он. – В Пестово запрещено въезжать на машинах. Говорят, запрещено, значит запрещено! – уже, подняв голос, крик-нул часовой на нашего водителя, и тот, бурча что-то себе под нос, повел ма-шину на просеку, а мы пошли в Пестово пешком. Идти было всего с кило-метр.
Через несколько минут мы оказались на улице тесной бревенчатой дерев-ни, утопающей в лесу. Через открытые окна хат брызгали на улицу трескучие звуки пишущих машинок. Штаб генерала Берзарина работал исправно.
……………………………………………………………………………
В АДО армии мы пробыли до полночи, ожидая инструкций. Дежурный по АДО, кругленький и надушенный инженер Гуревич, растопил печку, и пламя ее, отражаясь, заискрилось на куче винтовочных патронов, наваленных прямо на лавке против печи, красными языками заиграло в большом трюмо, висев-шем на противоположной стене.
Пристроившись рядом с патронами, я записывал вот эти строки, а Лысов, растянувшись на лавке, заливисто храпел.
Лишь в первом часу ночи нам сказали, что надо срочно разведать возмож-ность использования деревни Еремина Гора для особых нужд войск, после чего отправиться в далекий путь, чуть не на правый фланг фронта с топогра-фическими задачами.
На разведку нас сопровождал один боец с длинным драгунским ружьем, отлитым еще в 1891 году, то есть в том же году, когда и появилась на Руси русская трехлинейная винтовка полковника Мосина.
Петляя по пустым огородам, цепляясь головой за обвисший кабель поле-вого телефона, мы перелезли по узеньким и скользким от грязи кладочкам через глубокий овраг с громким ручьем на дне и по болотистой низине доб-рались до деревни Еремина Гора.
Почему "Еремина", я не знаю. Но что гора, так уж это скромно сказано. Там не одна гора, а масса бугров, по которым и разбросаны были еле мая-чившие в темноте многочисленные хаты. Скользя по грязной тропинке, как на коньках, в какую-то яму, мы вдруг услышали в темноте приятное девичье сопрано.
       Окончен курс,
       И по родным селеньям
       Мы разлетимся в дальние края:
       Ты поедешь к северным оленям,
       В жаркий Туркестан уеду я, – пела
девушка, гремя ведром.
Выйдя на голос неизвестной нам певицы, бравшей воду в колодце, и раз-говорившись с ней, мы узнали, что совсем недалеко, в одной из хат находится штаб части, где комиссаром был знакомый нам товарищ Комаров.
Мы этому очень обрадовались. Во-первых, я надеялся еще раз послушать интересные рассказы товарища Комарова, как слушал однажды в фронтовой землянке его рассказы "Лепешки", "Зяблики", "Путешественник".
Во-вторых, мы могли воспользоваться его рацией, чтобы сообщить в штаб армии срочные сведения и избавить себя от необходимости возвращаться в Пестово, а продолжать выполнять свое задание.
К комиссару Комарову мы пришли вовремя и застали его у вездеходной машины, готовящейся к отъезду.
– Ну, товарищи, опоздай вы на одну минуту и мой бы след простыл, – ве-село сказал он, пожимая руки. – Дело возникло срочное, надо ехать…
Таким образом, мои надежды послушать рассказы Комарова в Ереминой Горе рухнули. Но комиссар оказал нам исключительную любезность. Он не только распорядился связать нас по радио со штабом армии, но и согласился подождать нас несколько минут, когда выяснилось, что наш маршрут в боль-шей части совпадает с его собственным.
– Чего же вам шагать по болотам пешком, если я могу подвести вас на своем вездеходе, – сказал он, и мы не могли с ним не согласиться.
После радиопереговоров со штабом армии, с Комаровым пришлось по-ехать мне одному, а Лысову было приказано возвратиться в штаб и заняться составлением одного из тех документов о коммуникациях, которые всегда разрабатываются штабами перед предстоящими боевыми операциями войск.
……………………………………………………………………………
Едва мы выехали из Ереминой Горы, как опустился дождь. Темнота во-круг нас стала совсем кромешной, и нам приходилось удивляться, каким чутьем водитель угадывал подходящую для машины дорогу, чтобы не сунуть нас в какую-либо яму, топь или чарусу, которые имелись в здешних болоти-стых лесах нередко.
Подняв парусиновый навесик над головами, мы некоторое время ехали молча. Комиссар покачивался и попрыгивал при толчках рядом со мною. Впереди нас чернели спины двух автоматчиков и водителя. За нашей спиной посапывали и кряхтели еще трое людей: два автоматчика и один интендант, ехавший в Дубровку Дальнюю.
Молчали мы, наверное, потому, что и кромешная темнота давила на нас, навевая хмурость и тоску, и спать хотелось, и нудно стучал дождь о намок-шую парусину навеса и раздражающе выл мотор, мокро шелестели гусеницы машины. Все эти звуки в темноте, как не раз приходилось ощущать, порож-дают у людей неодолимое желание безмолвия. Но стоит в таком случае кому-либо нарушить это безмолвие, как происходит душевная реакция, придающая всем настроениям обратное направление, и люди тогда стремятся затронуть возможно больше различных тем, не заботясь даже исчерпать каждую из них до конца и довольствуясь лишь некоторыми поразившими их деталями этих тем да сознанием того, что тягостному безмолвию положен конец.
Так произошло и в этом случае.
– А почему все-таки Черчилль хвостом крутит? – неожиданно прозвучал басок за нашей спиной. – Временит он со вторым фронтом и временит… Я об этом давно думаю и все же, неясно мне…
– Черчилль? – переспросил Комаров таким тоном, будто хотел сказать слово "Хамелеон"? – Вы интересуетесь Черчиллем? Эта личность нам из-вестна. Он в свое время был организатором похода четырнадцати государств против молодой Советской России. И у нас нет никаких оснований думать, что он теперь переродился. В душе он был и остается закоренелым консерва-тором и жгучим ненавистником советского режима. А если он в эту войну прикинулся нашим другом, то объяснение этому можно найти в самих же словах Черчилля, произнесенных им седьмого ноября 1941 года перед про-мышленными рабочими района Тайн в Гулле. Он там сказал, что после дюн-керского побоища Англия оказалась без всяких принадлежностей и орудий войны. И спасти весь мир, в том числе и Англию, от немецкой агрессии могла только Россия. И вот, совпадение русских и английских интересов в борьбе с немецкой фашистской опасностью и наличие только в России реальной силы, способной сломить фашистскую Германию, заставило Черчилля надеть на се-бя маску нашего друга. Он долго еще будет клясться в своей дружбе к нам и даже выражать свое сочувствие социалистическому движению в самой Анг-лии. До самой победы над Германией будет он твердить эту клятву, а потом, возможно, попытается говорить снова своим старым языком. И он тем смелее будет говорить по-старинному, чем слабее оказались бы мы в результате вой-ны с Германией. Поэтому, если говорить только об одном Черчилле, он и крутит хвостом теперь. В глубокой тайне он надеется, что мы ослабеем и ре-шение послевоенных вопросов попадет в монопольные руки Черчилля и его консервативных и реакционных друзей. Но…пусть сей "старый конь" не за-бывает слова известного русского поэта о том, что "тяжкий млат, дробя стек-ло, кует булат".
Ведь в боях не все государства слабнут. Есть такие государства и такие армии, которые крепнут и куются в боях. Россия и Красная Армия крепнет в этой великой войне. Мы разгромили немцев под Москвой, хотя и не было то-гда второго фронта против Германии. Мы обязательно разгромим их и сей-час, в 1942 году, хотя и прорвались они к Волге и на Северный Кавказ. Крас-ная Армия натворит еще столько чудес, что… Вполне возможно, покатятся в грязь многие короны, появятся "демократические" короли и рабочие регенты престолов, обанкротится английский арсенал корон и дороги к решению все-мирных вопросов человеческого счастья пройдут через опаленную боями Москву…И если некоторые английские деятели, находясь до сей поры под замораживающим впечатлением Дюнкерка или во власти своих иллюзорных расчетов на нашу слабость, никак не отважатся открыть сейчас второй фронт в Европе, то они от этого могут только проиграть в дальнейшем. Да, проиг-рать. Что же касается второго фронта, они все-таки вынуждены будут от-крыть его. Сейчас некоторые из наших "друзей" черчиллевского типа, обра-щаясь к России, повторяют слова венгерского поэта-скептика Иоганна Арень:
       Твои побольше сапоги –
       Тебе и первому идти…
Что ж, Россия не побоится идти первой. Она всегда шла первой. Красная Армия не будет ссылаться ни на чьи "большие сапоги". Она завоюет призна-ние всего человечества, как Армия освободительница. А насчет слабости, о которой мечтает Черчилль, посоветуем ему, когда это можно станет сказать, прочитать слова Гидаша:
       "Гибнет, кто в битве вперед не идет.
       Крепче, товарищ, винтовку в руке…"
Что же касается современной международной клеветы на нашу Красную Армию, которую румынские, например, журналы находят возможным рисо-вать в виде трехглавого дракона, отступающего от Черного моря под натис-ком румыно-немецких штыков, то…
       "…Коль знатный шут…
       Меня окатит грязью – вздор,
       Утрусь – и все… К чему тут спор".
Но придет, товарищи, пора и мы этих шутов возьмем за ушко и вытянем на солнышко, на народный суд. Вот так…
В темноте мы не могли разглядеть жеста комиссара, но все ясно предста-вили себе, как потянем скоро всех шутов за ушко и на солнышко. И нам стало весело, мы расхохотались.
– Знаю, дружище! – вдруг, толкнув меня в плечо, сказал комиссар уже на другую тему. – Знаю, вы сотрудничаете в армейской и фронтовой газете, за-писки ведете. Наверное, и мои кое-какие мысли попадут в вашу тетрадь. Ну что ж, это ваше дело, записывайте. Только я хочу дать вам один совет. Опи-шите вы все правильно, как вот есть, и разговоры наши, и дорогу и край, по которому мы ездим и ходим, и чувства, которые не дают нам сейчас покоя. Возможно, критики и писатели, не фронтовики, и начнут вас потом грызть за то и за это, но… вы их слушайте, но не слушайтесь. То, что опытом постиг-нуто и на своей спине вынесено, в кабинете не выдумаешь. А с каким удо-вольствием я прочел бы после войны описание наших фронтовых будней и нашей жизни, как она была в самом деле. Ведь и детишкам своим прочитали бы и вспомнили бы при этом все, что сейчас вот вокруг нас стоит и движет-ся…
А вокруг нас стояла непроглядная темнота, хлестал дождь, чернел лес, хлюпали под гусеницами болота, выл мотор, свистела грязь. В дождливой черноте, над лесом, тускло загорались ракеты и, мигая и искрясь, описывали безмолвные красные дуги, гасли вдали, на переднем крае.
– По правде сказать, – продолжал комиссар свою мысль, – я очень люблю мемуарную литературу. Люблю ее, может быть, больше всякой другой. Ко-нечно, я не против хороших повестей, романов и рассказов, но… Иногда пе-реживаю большую досаду при чтении некоторых книг. Вот, сошлюсь на один пример. На днях удалось мне перелистать книжечку Павла Далецкого "Ката-строфа". В ней описана несложная история японской девушки Марико, кото-рая своим твердым характером победила деспота-отца, отделалась потом от похабного мужа – купца Танака, не пожелавшего отдать свое имущество в пользу революционеров, устроила затем итальянскую забастовку на фабрике Токуза и вынудила хозяина удовлетворить все требования забастовщиков. Одним словом, повесть о японке имеет счастливый американский конец. У меня, признаюсь, такая досада в душе появилась, что я выругался и вспомнил одного мастерового еврея из шелом-алейхемского "Мальчика Мотл". Этот еврей изобрел печь, которая хорошо согревала комнату, если печь топили раз восемь в сутки. И очень хорошо, что сделать такую печь изобретателю не удалось из-за отсутствия специальных кирпичей. А вот у модернизатора Пав-ла Далецкого в избытке нашелся кирпич для постройки придуманной им ис-тории "революционной" японской девушки Марико. Вот бедняга! Писал бы он лучше правдивые рассказы о русских девушках, не гоняясь за космополи-тическим революционизмом. Ведь свою книгу Далецкий писал с 11 января по 2 февраля 1935 года, то есть в то время, когда нас не столько волновала виш-невая Япония, сколько своя внутренняя и очень бурная жизнь... Да и, кстати сказать, "Катастрофа" Далецкого завершилась совсем без всякой катастро-фы…
Помолчав немного, комиссар снова толкнул меня локтем.
– Не спите? – спросил он.
– Нет, – ответил я. – Сон теперь уже не пойдет. Думаю вот, о ваших вы-сказываниях думаю.
– Это хорошо! – сказал он. – Плохо ли, хорошо ли вы думаете о моих вы-сказываниях, но уже то хорошо, что думаете… Для журналиста нельзя обхо-диться без дум. А то бывает такое досадное положение, когда ищешь дум в чьем-либо произведении и не находишь. Дум нет, а есть одни строчки без души и без сердца, хотя и с претензией на патриотичность. В мае месяце пришлось мне быть в одной из рот нашей части. На фронте стояло затишье и роту эту вывели во второй эшелон. А тут газета "ЗА РОДИНУ" была получе-на. В номере оказалась песня Михаила Матусовского "Пятизарядная". Песня эта была посвящена раненому в бою красноармейцу Майорову, который по-терял сознание, но не выпустил из рук свою винтовку. Тема, знаете, очень хо-рошая, волнующая. Ну, я и поверил теме, приказал политруку немедленно ра-зучить эту песню с бойцами и спеть ее хором. Старался-старался политрук, ничего не вышло. И слова будто неплохие. Вот я продекламирую вам некото-рые из них на память:
       "…Леса да топи непролазные
       У самых ильменских дорог.
       Боец винтовку безотказную,
       Винтовку тульскую берег…"
Видите вот, неплохие слова, а все же песня так и не получилась.
 "Товарищ комиссар, – пожаловался мне политрук. – Не только петь, чи-тать тяжело эту рифмованную прозу. Никак мы не сможем петь эту "пятиза-рядную" песню. Разрешите отложить ее в сторону…». Тут я на политрука не-много прикрикнул: "Мастерства, говорю, нет у вас, потому и ничего не выхо-дит с песней. Дайте мне текст!"
Политрук с большой радостью вручил мне текст песни. Внимательно я прочел раза три песню. Сначала так прочел, потом хотел на голос поднять, Не хвалясь, петь я мастер. А вот тут и у меня ничего не вышло. Тогда я еще раз прочел и заметил при этом, что слова не шли на голос не только по причине тяжести неотесанной рифмы, но еще и потому, что не было в самой песне души, не было и правды. А без правды, какая же это песня! Сами судите об этой песне. Постараюсь еще продекламировать наизусть одну строфу из тво-рения Матусовского.
       "…Он сжал приклад рукой неловко,
       Когда в глазах померкнул свет,
       Когда бойца с его винтовкой
       Везли в военный лазарет…"
       Ну, скажите, пожалуйста, где же тут душа и где правда? Как это мож-но "сжать приклад рукой неловко, когда в глазах померкнул свет"? Об этой эквилибристике кто-то должен сказать Михаилу Матусовскому, иначе он так и не будет знать, почему бойцы не смогли петь его "пятизарядную песню".
Не успел комиссар закончить свои критические замечания по адресу по-эзии Матусовского, как наш вездеход ударился обо что-то своим железным носом и мы ткнулись лбами в спины водителя и автоматчиков, а задние пас-сажиры перелетели через барьер и сели чуть не верхом на наши спины.
Мы еще барахтались в машине, разбираясь кто где и, соображая, что же произошло, как водитель торжественным голосом закричал:
– Не робей, товарищи! Это мы на сарай наехали. Сейчас отшвартуемся…
Сарай, которому мы пробили вездеходом плетневый бок, висел теперь над нами своей соломенной кровлей и обрамлял нас стенами, отчего темнота ка-залась еще гуще и мы совершенно не видели друг друга, хотя и сидели рядом.
– С вездехода не сходить! – командовал боевой водитель, – можете по-пасть под гусеницу.
– А что же, сидеть что ли тут будем до утра? – удивленно спросил комис-сар.
– Никак нет! – отозвался водитель. – Я сейчас обследую положение и мы выползем отсюда через ту самую дыру, через которую ворвались сюда…
– Фонари бы зажечь, – тоскующим голосом промолвил интендант первую и последнюю за всю дорогу фразу (он все время ухитрялся спать, а теперь и пугался и был сердит, что ему перебили сон).
– Аккумулятор сел, а другого нету! – крикнул водитель, садясь на свое ме-сто. – Держитесь, поехали!
Под гусеницами звонко затрещали палки. На голову нам упал парусино-вый навес, но мы покрепче вцепились в железные поручни сидений и, прибе-регая головы, пригнулись к бортам машины, не заботясь ни о каком другом удобстве.
– Жжи-и-ив! – заголосила машина и вынесла нас из сарая. Проехав метров двадцать-тридцать, машина остановилась. Мы вышли из нее и, утопая по ко-лено в грязи, пошли узнать, куда же это мы заехали.
– А ведь это и есть Дубровка Дальняя, – сказал комиссар, отыскав в тем-ноте указательный столб и осветив его пламенем зажигалки. – Приехали!
…………………………………………………………………………
Дальше наши дороги расходились. Мне нужно было пробираться в дерев-ню Долгие Горы, а комиссару предстояло день или два побыть здесь, в Дуб-ровке Дальней. Отсюда тоже намечалось нанести удар по немцам, чтобы ско-вать их силы и не дать им возможности перебросить часть своих войск к Ста-линграду, где решалась судьба войны.
……………………………………………………………………………
Утром я изучил по карте маршрут на Долгие Горы. До этой деревни, если взять по прямой линии, было около тринадцати километров. Но по прямой в лесах Валдайских люди редко ходят: на пути масса озер, топей и чарус, зава-лов и минных полей или глубоких рвов, заполненных водою. Да и задача моя состояла не в том, чтобы самому только пробраться в Долгие Горы. Мне предстояло изучить пути, которые практически можно будет использовать для передвижения войск. В это же время по некоторым дорогам шли пробные колонны пехоты, обозов и артиллерии. Наблюдение за движением этих ко-лонн и учет их опыта так же входило в мою задачу.
Итак, изучив карту и согласовав свое движение с движением пробных ко-лонн, я наметил себе маршрут. Длина его равнялась тридцати километрам. Выходило, что проигрывал в пути я более чем в два раза. Но я выигрывал раз в десять в надежности и основательности пути. С этим приходилось считать-ся.
Взяв с собой сопровождающего красноармейца, я отправился в путь. Пре-кратившийся было в конце ночи, дождь теперь снова хлынул. Наносить про-секи и твердые рубежи и древние валы, шедшие наподобие дамб через топи и болота, на карту было очень трудно. Чтобы не размочить ее, я чертил все это на листочках блокнота, нумеруя их и помечая условными знаками, чтобы ра-зобраться потом самому. Во время этой работы красноармеец прикрывал ме-ня от дождя полою своей шинели и я, вдыхая запах мокрого сукна, вспоминал о своем довоенном рабочем кабинете в городе Старом Осколе. Хороший был кабинет, с электрическим освещением, с книжными шкафами и с мягким ди-ваном. Но в Старом Осколе сидели немцы и я, нервно кусая губы, шептал не-хорошие слова…
Потом мы шагали дальше. Под ногами хлюпала вода и грязь. Нудно шу-мели над головой вершины сосен, растревоженные ветром; неприятно хле-стал дождь в наши спины, лил за воротник шинели.
Часам к восемнадцати миновали разбитую станцию Любница и снова ле-сами и болотами шагали к Долгим Горам. У глухого мостика через лесную речонку мы остановились. Дождь к этому времени перестал и нам приятно было посидеть на опрокинутых бурей замшевелых деревьях, поговорить о чем-либо, волновавшем нас, закусить из носимых с собою запасов продо-вольствия.
Мы начали с закуски. До времени, когда через этот мостик должны были пройти пробные маршевые колонны, оставалось еще минут тридцать. Время это небольшое, но для фронтовика вполне достаточное, чтобы закусить и по-том поговорить… Именно, потом поговорить.
……………………………………………………………………………
На этот раз нам поговорить оказалось некогда, так как вскоре послыша-лись лошадиные храпы и людские крики, застучали колеса повозок о пни и корневища.
– Едут, – сказал красноармеец Власов. – Едут! – Повторил он и поспешно начал доедать хлеб и консервы.
– Да, едут, – ответил я, вставая с замшевелого дерева. – Это. Наверное, го-лова пробной колонны…
Через минуту из-за деревьев показалась первая пара вороных лошадиных голов, показались первые бойцы, погонявшие лошадей длинными ременными кнутами.
Повозки прошли хорошо. Утопая по самую ступицу в негустую болотную грязь, колеса здесь уже не стучали. А шипели и хлюпали. Хуже получилось с походной кухней. Ездовой промахнулся. Он направил лошадей немножечко левее, и кухня, наехав колесом на корневище, завалилась. Оба мерина с нату-ги упали в грязь, и бойцы растерянно подняли крик. Одни ругали ездового, другие лошадей, третьи неизвестно кого.
– За хвост мерина тяни, за хвост! – командовал один из них. – Обязательно скотина встанет, если хряпку ему накрутить.
– Да что за хвост?! – подбегая из глубины колонны, кричал щупленький, низкорослый красноармеец в мокрой и грязной шинели. – Помогать надо ло-шадям, а не за хвост их крутить. Делайте так, как я!
Он прицелился плечом в задок кухни, чтобы с разбега подтолкнуть ее впе-ред, но в этот момент лошади встали и ворохнули кухню в сторону. Красно-армеец промахнулся, упал в грязь и мгновенно стал похожим на арапа.
– Делай, как я! – захохотали вокруг, умирающие от смеха его товарищи. – Терпи, Шишкин, терпи! Тебя сейчас можно на выставку отправлять, чернее черта выглядишь…
Шишкин разозлился, угрожающе взмахнул руками и лица насмешников покрылись сверкающими, как пуговицы на гетрах, мокрыми каплями грязи.
Смех и грех.
Вслед за повозками и кухнями, шлепая резиновыми шинами по грязи, по-шла конная артиллерия. Через мостик бойцы пропускали медленно по одному орудию, остальные упряжки стояли вдалеке, ожидая своей очереди. И когда эта очередь наступала, командиры командовали голосисто и певуче:
– Шаго-о-ом ма-а-а-арш!
– Чего они, как дьяконы, поют? – спросил меня Власов. – Наш старшина за такую команду ни за что не дал бы им обедать.
– Да ведь ваш старшина пехотинец, – разъяснил я. Он любит пехотные, краткие команды. В артиллерии, наоборот, старшина любит певучие коман-ды. Там они нужны на марше. Но в бою артиллеристы имеют одну очень ко-роткую команду: "Огонь!"
– А-а-а! – понимающе раскрыл Власов свой широкий рот. – То-то они и поют…
Через полминуты, когда прошла последняя пушка на конной тяге, за де-ревьями затрещали тягачи.
Чтобы не растаптывать и не разбивать прежде времени дорогу, орудия на механической тяге следовали после всех других видов колесного транспорта и конных пушек.
Тягач с тяжелой гаубицей на прицепе осторожно всполз гусеницами на мостик и, как бы пробуя его прочность, немного постоял на настиле, потом снова пополз. И вдруг колесо гаубицы, скользнув за колесоотбойный брус, медленно осело и начало погружаться в грязную воду рядом с краем моста. Гаубица перекосилась. Тягач, дернувшись назад, вцепился потом башмаками гусеницы в бревна моста, как кошка в дерево, если ее потянуть за хвост, оста-новился и задрожал весь звонкой металлической дрожью. В матовом мши-стом воздухе тряслась его тоненькая черная выхлопная труба, выплевывая коричневые крутящиеся кольца дыма.
– Эх, родной, застрял! – укоризненно покачивали артиллеристы головами, глядя на оскандалившийся тягач. – Ну, придется тебе, коню железному, чело-веческую помощь оказать…
Целый взвод рослых широкоплечих парней подбежал на помощь тягачу. Одни взялись руками за грязные колеса, другие – за хобот гаубицы, третьи – за сошники, четвертые залезли прямо по пояс в речонку и ругались оттуда на тракториста.
– Эй, шляпа! – кричали они на тракториста. – Рули налево, еще немного рули! Та-ак! Теперь давай прямо. Давай, давай, шляпа, не бойся!
Под напором трактора и людей гаубица выпрямилась. Колесо ее подня-лось из грязи и воды, медленно взъехало на мост. Тракторист, сделавшийся было хмурым и злым, теперь радостно засмеялся, подмигнул мне счастливы-ми карими глазами и повел орудие дальше, к переднему краю. Под гусеница-ми трактора и колесами гаубицы звонко трещали палки и корни, а по лесу, перекатываясь и охая, металось эхо.
Вот и показалось последнее орудие 1199 гаубичного артиллерийского полка, совершавшего маневр из-под Старой Руссы на участок фронта Лычко-во-Кневицы. На этой системе-колотушке, как артиллеристы в шутку называли свои гаубицы, ехал бывший учитель Волков, мой земляк из Старооскольско-го района Курской области. Он еще издали узнал меня, опрометью скатился с орудия и с разбегу упал ко мне в объятия.
– Дорогой мой, вот где встретиться пришлось! – воскликнул он и по смуг-лым его щекам покатились слезы. – Второй год воюю, а своих земляков ни-кого за все время не встретил…
Мы поцеловались. И, чтобы не зарыдать от охватившего меня волнения, я сжал зубы, часто-часто задышал, будто мне не хватало воздуха целого фрон-та, воздуха всего этого огромного прифронтового леса.
Волков остановил орудие, и мы минут десять говорили о судьбе нашего города, захваченного немцами, потом покушали борща из круглого солдат-ского котелочка, который стоял на орудии нетронутым с самого утра, покля-лись биться с немцем беспощадно и встретиться вновь в своем освобожден-ном от немцев городе. На этом мы распрощались. Долго нам нельзя было бе-седов