ЗАМКНУТОЕ СУЖДЕНИЕ
Аполлон Безобразов, никогда не ошибавшийся в людях, любил колебаться, любил одновременно утверждать и отрицать, любил долго сохранять противоречивые суждения о человеке, пока вдруг, подобно внезапному процессу кристаллизации, из темной лаборатории его души выходило отчетливое и замкнутое суждение, содержащее в себе также и момент доказательства, которое потом и оставалось за человеком неотторжимо, как проказа или след огнестрельной раны.
Борис Поплавский
Если можно говорить о таком явлении, как "литература шестидесятых" прошедшего сквозь смех и слезы столетия, то, едва сославшись на "время", необходимо тут же уточнить "место", причем, уточнить со всей интимностью, ибо речь должна пойти не о России вовсе и даже не о Невском проспекте, а, если позволите, о "Восточном ресторане",заведении питейном с элементами кулинарии высшего, по нашим, российским стандартам, пилотажа. Однако несмотря на неотделимость наших литературных амбиций от всего, что могло быть выпито, разжевано и переварено, "Восточный ресторан" вошел в нашу жизнь вовсе не за это.
"Царил еще в питере, не зная заранее своей гибели от руки "Садко", великий "Восточный ресторан", - вспоминает много лет спустя писатель Сережа Вольф, - На Бродского. Я любил ходить туда каждый день, за вшивые 2 руб. 50 коп. Выпить бутылку сухого с сыром, ну, а вечером - чанахи, ничем не запивая, так как это следует делать наоборот... Однажды приходит. Высокий, красивый, якобы застенчивый (да нет, застенчивый) - огромный, право, на фоне портьеры между залом и, ну, как его... не залом..."
Сережа не упускал случая, чтобы не похвастаться тем, что обедал в "Восточном" ресторане каждый день, тем самым взяв на себя непосильную задачу разделить ежевечернюю трапезу как с его завседатаями, так и с лицами, к оному ресторану не причастныеми, при этом, разумеется, не погрешив перед исторической правдой. И в этом не было большой натяжки, ибо все наши друзья и родственники, прежде, чем начать отыскивать нас по другим телефонным каналам, нарушали рутину всегда переполненного гостями "Восточного ресторана" неуместными просьбами пригласить Сережу или меня к телефону. Официанты, чье беззвучное перемещение по залу "Восточного" равнялось скорости отсутствующего при их перемещении звука, на ходу перепоручали задание скрипачу Степе, который был единственным человеком, исключая посетителей ресторана, которому спешить было решительно некуда. Приложив ухо к покорному и преданному ему Страдивариусу и вторя его плачу молчаливым участием подернутых влажной грустью армянских глаз, Степа начинал лавировать под плывущими подносами и локтями танцующих пар (он был ростом немного выше спинки стула) по направлению к нашему столику, и мы уже знали, что кого-то из нас требуют к телефону.
Проведя в Америке более четверти века и так и не найдя места, где, при всей жестокости американской конкуренции, построенной на желании заманить и ублажить клиента, того самого клиента запомнили бы не по щедрости чаевых, а по ему присущему, уникальному признаку, которым должно же как-то отличаться одно живое существо от другого, я с нежностью и чувством неоплаченного долга вспоминаю "Восточный ресторан", где мы регулярно оставляли три рубля, к которым приравнивалась тогда стоимость бутылки вина и скромной закуски без включения чаевых и которые составляли цифру, ежедневно выдаваемую нам родителями в качестве карманных денег. Застенчивый Сережа ("якобы застенчивый?") иногда вводил разнообразие в свое вечернее меню, ловко подхватывая с пустующего столика, чей владелец нерасторопно задерживался с дамой на площадке для танцев, оставленный без присмотра трофей типа утиной ножки или бутерброда с паюсной икрой.
В круг друзей, связанных встречами в "Восточном", входили, как было сказано, Сережа Вольф, Андрей Битов, Володя Марамзин, Володя Герасимов, Миша Беломлинский, его жена Вика, впоследствии ставшая моей подругой, Ковенчуки, приятели Беломлинских, Глеб Горбовский, а также всегда элегантный, всегда женатый на ком-то новом и загадочном, галантный без нужды в стеганном картуза с козырьком, любимец прекрасного пола и его же покоритель, ученый-физик, Миша Петров.
О выходце из Восточного ресторана, Володе Марамзине, Сережа любил рассказать две истории. Начну с той, что пришла на ум стараниями подруги молодости, Жени Сафоновой, о которой речь впереди. Марамзин, подвизавшийся мелкой сошкой на ниве "Ленфильма", оказался причастным к его внутренней жизни.В частности, он был осведомлен об одной слабости директора "Ленфильма", Киселева, отдаленно касающейся женского пола. Например, критикуя директора картины за перерасход бюджета, Киселев любил сказать так:"Любая Зина Распердяева распорядилась бы деньгами лучше". При недовольстве игрой актеров он высказывался в том же ключе: "У любой Зины Распердяевой эта роль вышла бы интереснее." Однажды министр культуры, Фурцева, прибыв на "Ленфильм", пожелала попристальнее ознакомиться с его работой. Киселев начал очередное заседание с легкой критики репертуара и, расслабившись, начал было высказываться в своей излюбленной манере: "Любая Зина... ", но, осекшись на слове "Распердяева", мгновенно произвел подстановку: "Любая Зина Королева смогла бы подобрать репертуар лучше". В этот момент из задних рядов поступил вопрос, в котором распознавался голос Володи Марамзина: "А что, Зина Распердяева замуж вышла?" В этом месте рукописи Алик Жолковский, которому пользуюсь случаем выразить свое нижайшее за, как я позволю себе вольно интерпретировать, поддержку, приписал на полях своим полуидеальным почерком. Ну, "furzeln" (Фурцева) по-немецки и есть "пердеть".
Володя Марамзин был первым литератором, вступившим в юридические распри с издателем. Вернее, он был первым из известных нам авторов, попавших в почетный список "публикуемых". История тяжбы Марамзина с издателем, пополнившая, ввиду ее анекдотичности, арсенал сережиных историй, наряду с историями об Олеше, получила мгновенное распространение и признание. Сережина версия звучала примерно так. Издатель отказался заплатить Марамзину за напечатанный материал то ли из-за недостатка денег, а, возможно, из общих соображений - ведь не платить же добровольно писателю, особенно если он при этом похож на еврея и имеет все шансы евреем оказаться? Марамзин требовал, издатель отнекивался, Марамзин кипятился, издатель стоял на своем. В результате все закончилось крупной неприятностью, и суду предстояло решить, для кого:для издателя ли, в которого промахнувшимся Марамзиным было запущено пресс-папье, или для Марамзина, который запустил пресс-папье в издателя, допустив промах.
Адвокат Марамзина задает издателю вопросы.
- Говорят, кабинет у вас внушительный, просторный?
- Как раз наоборот.весьма небольшой и душный," - отвечает издатель.
- Ну, а стол, должно быть, дубовый, солидного размера? "
- Да нет же, - продолжает сетовать издатель, - и стол достаточно
маленький и невместительный.
- А как насчет пресс-папье, оно-то уж наверняка из мрамора?
- Угадали, из мрамора, под старину.
- И последний вопрос, товарищ издатель, как вы объясняете тот факт, что, оказавшись вместе с вами в небольшом кабинете и сидя за небольшим столом прямо напротив вас, обвиняемый марамзин запустил пресс-папье из тяжелого мрамора непосредственно в вас, и именно в вас-то и не попал?
Издатель, очень грузный и величественного вида мужчина, зардевшись, отвечал:
- Ну так я же не стоял на месте."
Знал бы издатель Марамзина, что история подарила ему предшественника в лице императора Александра II, он, вероятно, не позволил бы себе так малодушно раскраснеться. Как сообщает нам Игорь Волгин, автор талантливой книги под
Названием "Последний год Достоевского":
"2 апреля 1879 года император прогуливался вокруг Зимнего дворца. Когда (как сказано в правительственном сообщении) он подошел к штабу
с.-петербургского военного округа, что у певческого моста, в?≤с противоположной стороны здания вышел человек, весьма прилично одетый, в форменной гражданской с кокардою фуражке. Подойдя ближе к Государю Императору, человек этот вынул из кармана пальто револьвер, выстрелил в Его величество и вслед
за этим сделал еще несколько выстрелов'.
На деле картина выглядела менее статично: шестидесятилетний царь-освободитель спас свою жизнь лишь тем, что, подхватив полы шинели, стал зигзагами уходить от Александра Соловьева (как деликатно выражались газеты, государь в?≤изволил быстро повернуть направо')".
Конечно, сражение Марамзина с издателем имело свою историю даже впределах отечественной словесности. Не заходя в глухие дебри, напомню о печальном издательском опыте именитого его предшественника,Юрия Карловича Олеши, который принудил задолжавшее ему издательство расплатиться с автором без вмешательства правосудия.
- Говорят, - рассказывал Сережа, - Олеша терпеливо ждал денег около года. Он регулярно ходил в издательство, и каждый раз срок отодвигался ровно на две недели. Издатель ждал денег. Их же ждал и Олеша, но издатель ждал их с завидной терпеливостью, а у Олеши в какой-то момент терпению пришел конец, и он сказал издателю в ответ на назначенный ему новый срок. "Придти-то я приду, но уж без денег не уйду." В назначенный день он пошел на рынок, купил коровье вымя, аккуратно заложил его в свои штаны и отправился к издателю. "Где деньги?" - спросил тот. "Не пришли. Сам без зарплаты сижу уже почти год. Как получим, недельки через две, дам вам лично знать" - ответил издатель. "Я же вас заранее предупредил, что недельки через две будет поздно, да и ни к чему, " - сказал Олеша, вынимая из кармана складной нож с выскочившим из него лезвием, расстегивая ширинку и высвобождая нечто, что смотрелось весьма нецензурно. Когда он стал резать ножом по живому, издатель побледнел, торопливо вынул из ящика стола заранее заготовленный конверт с надписью "Олеша", и, отвернувшись, протянул его писателю. "получите ваши деньги и перед выходом застегнитесь, ради Христа."
Свободное копирование
