9 сентября
Был в Бердичеве. Ходил на Лысую гору, чтобы посмотреть, что с арестованными, видел Зарембо, рота которого на охране. Он рассказал, что за ужас был, пока юнкера еще не пришли и когда охрану несли солдаты. К казармам образовалось целое паломничество. Распущенные, грызя семечки, эти бандиты подходили к карцеру и в окошечки плевали, матерно ругались и всячески издевались. Когда кого-нибудь из арестованных выводили, вся эта ватага облепливала клозет, который помещается между деревянных перегородок без дверей, разумеется, и пока человек делал свои дела, издевались над ним и харкали на него.
Трудно себе представить что-либо более ужасное! И это солдаты, это русские солдаты! Нет, разумеется, мы погибли, и ни о какой войне или даже о сносном мире и думать нечего, ведь, строго говоря, вся эта банда распущенных, озлобленных людей и не так уж виновата! С одной стороны, работа агитаторов и шпионов, с другой, гг комиссары старательно поощряли весь этот революционный пыл. Даже тут комендант Лысой горы, само начальство, покровительственно относится «к справедливому негодованию товарищей солдат, которые с невиданным доселе упорством отстаивали Ригу», как изволил выразиться г. Керенский.
На сердце невообразимо горько. Теперь уже окончательно выяснилось, что все пропало, начинают явно побеждать большевистские лозунги. Порядочных, честных людей почти не осталось, да и кто пойдет; те, которые не погибли, или молчат, или бессильны. Нам, офицерам, стало окончательно плохо, и теперь, после выступления Корнилова, для нас все кончено.
В одиннадцать часов был у Огородникова. Он меня принял в том же кабинете, где я видел Деникина. Сидел за тем же письменным столом, у которого генерал Деникин остановился, когда говорил со мной. Уже пожилой, сероватый с проседью, с немного косящими глазами, Огородников выслушал меня и Смолянинова, Багнюка больше не посылали, — и сказал, что он примет меры к тому, чтобы генерала Чистякова перевести. Мы сказали, что если Ставка просит юнкеров охранять разные учреждения, если она еще хочет иметь у себя мало-мальски надежные части, то для этого Чистяков должен быть убран, потому что он разваливает окончательно то, что еще кое-как держится. Мы даже пошли дальше — по правильному совету Смолянинова, с его практическим крестьянским умом, сейчас же отправились к дежурному генералу, вместо которого нас встретил пол[ковник] Степанов, и просили его на основании слов генерала Огородникова сообщить Чистякову, что он отставлен от заведования школами. Степанов по телефону стал говорить с Огородниковым. Оказывается, Огородников готов был нас надуть, но, узнав, что мы сами стоим тут же, сказал, что он согласен, и при нас была написана телефонограмма Чистякову.
Зашли со Смоляниновым в штаб. Война совершенно не чувствуется, на первом плане политика, комитеты, собрания. Настоящего главнокомандующего еще нет, кажется, назначен генерал Володченко. Огородников временный человек без всякого опыта, боязливый и подделывающийся — ездит в комитеты, совет; солдатам жмет руки.
И всюду игра на две стороны — ни на кого не рассчитывай, никому не верь — те, кто был тверд, сошли со сцены, а кто пришли на их место, ничего не стоят или с сомнительной совестью и душой.
На обратном пути упрекнул Смолянинова за то, что они с Баг-нюком бросили меня и Смолянинов куда-то исчез, когда я был у Деникина. Он мне своим хриплым голосом, немного обиженно, начал говорит, что ему было немыслимо иначе поступить. От Шамраева он узнал, что эти все постановления исходят от комитета и фронтового совета, а он сам член Житомирского совета и хорош бы он был, если бы без ведома совета явился к ген. Деникину, который уже не был главнокомандующим. Может быть, Смолянинов и прав — я об этом не подумал.
Свободное копирование
