30 августа. Москва. Госпиталь Прохоровых
Вчера во втором часу ночи приехали в Москву. Москва! Все мы были взволнованы. На вокзале столпотворение: масса публики, студенты, курсистки, женщины — кричат «ура», машут платками, фуражками. В вагон ворвались целой толпой, к нам в купе влетело сразу несколько человек. Какая-то молодая особа села со мной рядом с записной книжкой и карандашом в руках. Она торопливо стала спрашивать меня мой чин, фамилию, имя, отчество, кто у меня в Москве есть из родни и кому сообщить о моем прибытии. Я ей все сказал, дав адрес матери. Потом с теми же вопросами она обратилась к Бедке и поручику.
Студенты всех выносят на руках и даже хотели нести меня, но я еле отбился, тогда повели под руки. Двигались через сплошную толпу, которая нас приветствовала; какие-то женщины пытались подавать медяки, хлеб, калачи. Все это было так трогательно, что мне стало даже стыдно, так как я чувствовал, что совершенно не заслуживаю такого отношения и таких восторгов. В зале вокзала комендант, несколько адъютантов и какие-то штатские, сидя за столом, распределяли всех по госпиталям. Большинство из нашего вагона назначили в лазарет фабриканта Прохорова, фабрики которого известны под названием «Прохоровской мануфактуры». Тут же оказались и санитары от этого лазарета, которые нас быстро подхватили и повели к автомобилям. Мы еле протискались сквозь толпу, которая так же нас приветствовала, как и на вокзале, и кричала «ура».
В три часа мы подъехали к великолепному особняку на Малой Садовой. Нас встретила сама мадам Прохорова и две ее дочери, прелестные девушки, все в сестринских костюмах. Ждали они нас с нетерпением и решили не ложиться до тех пор, пока не приедут раненые. Оказывается, мы первые раненые, попавшие к ним в лазарет. Вообще до нас прибыл только один эшелон, и, следовательно, мы почти первые раненые, которые попали в Москву. Как только мы вошли в великолепный вестибюль, сама хозяйка и дочери стали настаивать, чтобы мы взяли ванну, и они нас сами будут мыть. Я запротестовал категорически, но мадам так настаивала, что еле удалось отговориться. Неловко мне было ужасно и от этих уговоров, и от того, что в этом великолепии, при ярком электрическом свете, я казался себе грязным, пыльным, в той самой кожаной куртке, в которой был ранен, с рукавом в крови. После долгих уговоров все же пришлось согласиться, чтобы мыла в ванне горничная.
— Нет, вы меня уж простите, я помоюсь один, — сказал я.
— Да чего вы стесняетесь? — уговаривала мадам Прохорова, сама еще интересная и нестарая дама. — Ведь на то они и сестры, — кивнула она на дочерей.
— Нет, нет, я и сам могу.
— Неужели вы и меня стесняетесь?
— Я, право, не так тяжело ранен, чтобы меня надо было кому-нибудь мыть.
— Сами вы одной рукой не вымоетесь, если уж так вам неловко, хотя я не понимаю, чего тут стесняться, тогда пусть вас Даша вымоет. Даша! Даша! Идите сюда! — тут же крикнула она, и я очутился во власти Даши. Делать было нечего. Я был отведен в отличную ванную, где Даша весьма старательно и начала меня мыть... Чувствовал я себя неважно, надо отдать справедливость.
Только после всех этих церемоний, в четыре часа мы разлеглись на отличных кроватях с сетками, на чистом пахучем белье. Только тот, кто был на позициях, под огнем, пропутешествовал почти десять дней в санитарном поезде, может понять, что значит лечь на мягкую чистую кровать в большой светлой спальне с матовыми колпаками под потолком, льющими молочно-белый мягкий свет. Несмотря на усталость, головную боль и на то, что руку стало отчаянно мозжить, я лежал как блаженный и долго не мог заснуть.
А сегодня утром едва мы раскрыли глаза, как увидели наших очаровательных сестер. В девять часов был подан кофе, и кто мог, сели за столы, покрытые белыми полотняными скатертями. У Бедке почему-то скрючило ногу, и он не может ее разогнуть.
В десять часов пришел врач и нас стал всех осматривать. У меня появилось легкое нагноение, но в общем все сравнительно хорошо, хотя рана и открытая. Бедке завтра будут делать операцию.
В одиннадцать часов приехала московская капелла служить молебен. Пришел и сам Прохоров, высокий, элегантный человек. Молебен произвел сильное впечатление. Пели так, что, когда после молебна раздалось «Со святыми упокой», а потом «Вечная память» по «убиенным» нашим товарищам и воинам, многие зарыдали и у всех на глазах стояли слезы.
И в эти минуты мне представилась картина, которую видел и которая врезалась в память на всю жизнь: растерзанный Ермолаев, убитые и раненые, свист и вой снарядов и весь ужас войны. И сколько уже убитых, сколько уже изуродованных! Ряды трупов, лежащих у братской могилы, капитан с простреленным туловищем, солдат с открытым ртом и выпученными глазами, сотни раненых с опухшими лицами, кровь, ужас и опять кровь!..
Мы все стояли на коленях на паркете, блестящем полу, склонив головы с повязанными руками, головами и слушая «Вечную память», думали об одном, и мысли были сосредоточены на одном...
В двенадцать с половиной нам подали отличный завтрак. В два часа все, кто мог, отправились в город. Я поехал к матери, уверенный, что она предупреждена. Мама, оказывается, лежала в больнице, у нее сильно разболелась нога и плохо с сердцем. Увидя меня, она была страшно потрясена и не могла понять, в чем дело: оказывается, рано утром ей принесли записку, что ее сын прапорщик Бедке ранен, находится в Москве. Она гадала и никак не могла понять, в чем тут дело?! Мама все время волновалась, спрашивала про руку, временами плакала. Говорит, что на этих днях выпишется, так как чувствует себя лучше.
После мамы поехал к Ванечке, он живет в комнате, которую снимает в доме Мусиных-Пушкиных. Его не застал и оставил ему записку. Погулял по Москве. День чудесный. Какая все-таки разница с чиновным и чинным Петербургом: Москва проще как-то, «домашнее». Прохожие смотрят с нескрываемым уважением и симпатией, а простые люди, так те иной раз тянут руку — подать раненому.
Свободное копирование
