VI. Судилище
Мы ничего в жизни, кроме судилищ, не знали. Героиня "Пролога", которая стоит в одной рубашке перед столом судей и несет чушь, может служить эмблемой нашей эпохи. Судилище явное и судилище тайное - вот альфа и омега нашей жизни. За явным стояло тайное и бросало на него зловещую тень. Неужели мы никуда не уйдем от судилищ и эта форма дана нам навеки?
Что удивительного, что от тайных судилищ люди сходили с ума, если явные - демократические, на наш высокий лад, - так действовали на подсудимых, что они неделями ходили огорошенными и на все вопросы отвечали невпопад?.. В открытом судилище участвовали толпы, народные массы, призванные принять посильное участие в уничтожении подсудимого, который заранее был осужденным и только гадал, какой приговор для него заготовлен, согласован и уже лежит в кармане главного судьи. Приговор сочиняют в тайных дебрях, но оглашают за столом, покрытым зеленым сукном, выслушав предварительно "глас народа", словно собралось вече и начальники только оформляют "народную волю". Затем приговор передается в машинное бюро, и вывешивают его на доске приказов. Подсудимый, то есть осужденный, мечется, чтобы получить копию, а пока что списывает, стоя у доски, все грозные слова в свою записную книжку.
В прежние годы подсудимый только жалобно попискивал, прерываемый возгласами возмущенного народа, теперь ему дают слово и он иногда умудряется походя растоптать обвинителей и судей, но пользы - как с кота молока, потому что все предначертано. Оксман ведь парировал со свойственным ему блеском все обвинения, но от судьбы не ушел[1]. Фрида Вигдорова открыла новую эру, записав судоговорение[2]. Первый подлинный протокол произвел ошеломляющее впечатление. Даже дикая судьиха на процессе Бродского сообразила, что нельзя допускать протоколов, и запретила Фриде записывать, но слишком поздно - к концу заседания. Она не виновата, что не сразу приняла должные меры - ей не пришло в голову, что советский журналист, оплот начальников и судей, посмеет потащить свои записи без предварительной самоцензуры и цензуры по редакциям газет, а в редакциях, где так тщательно подбирают кадры, кто-то стащит листочки и пустит их в Самиздат, откуда они проскочат через границу - на страницы враждебной прессы. В течение десятков лет ничего подобного не случалось.
Фрида, седая девочка с большими серьезными глазами, верила в правду и входила в кабинеты начальников, чтобы объяснить им, ловкачам и циникам, что нельзя рубить сплеча и разыгрывать в зале суда комедии. Дело разбиралось не в столице, Бродского обвиняли не в политическом преступлении, а в тунеядстве, поэтому его продержали несколько лет на глухом болоте, а потом пустили обратно. Это была единственная победа общества над начальниками. Вторая победа - Жорес Медведев, вытащенный из сумасшедшего дома академиками[3]. Бродский не представляет себе, как ему повезло. Он баловень судьбы, он не понимает этого и иногда тоскует. Пора понять, что человек, который ходит по улицам и запирает за собой двери, является помилованным и отпущенным на волю. Я, например, это понимаю: меня не убили, значит, я выиграла в лотерее кусок жизни и надо его получше использовать. Если в конце концов меня все же прикончат, я все же останусь в выигрыше, потому что получила "один добавочный день"[4]. Это и есть единственное счастье, доступное людям. Я не ждала счастья, но оказалась в счастливых.
Свободное копирование
