* * *
Достаю я из дермантиновой сумки поллитровку, стакан, хлеб, соль, селёдочку, и, закутанную в полотенце, кастрюльку с картохой в мундире - фирменное блюдо Гордеича. Для одного этого многовато, я же рассчитывал, что с Серёгой посидим, а его в утреннюю смену перевели. Позади зачавкала глина. Оглядываюсь. С трудом вытаскивая из глины то единственную ногу, то -- костыли, подгребает к бутыльку инвалид, который сидел у магазинчика. Ишь, как вовремя! Небось, кнацал издалека, пока я один посижу, подумаю. Деликатный. Останавливается инвалид у могилы, не спеша читает надпись. Неуклюже крестится рукой без кисти, расщеплённой хирургом на две половинки, чтобы было чем костыль цеплять.
-- Царство Небесное рабу Божьему Василию... -- говорит инвалид. Помолчав, спрашивает: -- Это кто ж, дед твой, хлопчик? Или батька?...
-- Мастер с мартена... -- отвечаю немногословно и не очень приветливо. Но инвалиду интонации - по барабану.
-- Знать хороший мастер был Василь Гордеич, земля ему пухом, раз поминают его... как отца родного, - и на пузырь инвалид плотоядно зыркает. Я сдвигаю продукты, расчищая место на скамейке. Шумно выдохнув воздух, будто ниппель из души вынул, инвалид неловко, чуть не промахнувшись, плюхается на освобождённое место. Видать, не привык ещё к копытам берёзовым. Но тут же замечаю я, что не только эта причина его неуклюжести: захорошел инвалид. Успел где-то чекалдыкнуть.
-- Хорошо тому живётся у кого одна нога - тому пенсия даётся и не надо сапога! - горько балагурит инвалид, доставая из кармана гранёный стакан и большую луковицу.
Ну, думаю: ушляк... изготовился! Но чем-то симпатичен инвалид. Может тем, что вокруг пузыря восьмёрки не крутит, не заискивает, демонстрируя избыток воспитанности, а сразу - к делу! Всё путём, лишь бы не разнуздал он звякало насчёт героизма в боях за Сталина. Обрыдли такие агитаторы, хотя... на костылях таких патриотов я не встречал... Разливаю водяру, начиная с трети стакана. "Жизнь начинается после шестидесяти... (граммулечек)", говорят те, кто с понятием. Инвалид свой стакан от моего, отодвигает - напоминает:
-- Не чокаются, хлопчик, по такому случаю. Вечная память мастеру с мартена Василию и Царство ему Небесное!
-- Царство тебе Небесное, Гордеич! Отец двоих сыновей, работящий и добрый человек, спасибо тебе за всё доброе, что сделал ты для семьи, для людей и... для меня. - говорю я.
Выпили. Вздрогнув, дёргается сердито пищевод, как огретый плёткой необъезженный мустанг, пропустив сквозь себя струю обжигающей жидкости. Закрыв глаза, усилием воли усмиряю я дикие прыжки непокорного пищевода. Шумно выдыхем оба и, поморщившись, как полагается по этикету, отламываем по корочке душистого хлеба и нюхаем, прежде чем в рот положить. Хорошо сидим, как в лучших домах. Сосредоточенно закусываем генерал-селёдочкой с острым до слёз лучком и едим тёплую картошку со свежим хлебом. Всё чин чинарём, по высшему классу! Благодарный желудок, заполучив, после возбуждающей порции водки, вдоволь великолепных калорий, посылает по телу тёплую волну блаженной истомы. Теперь бы поговорить - в самый раз.
-- А где сыны Василь Гордеича?
-- Там, где все... -- машу на запад. - Вторая похоронка доконала Гордеича... а жену он между похоронками схоронил... помер, как остался один -- смысл жизни потерял: дом его опустел.
-- Да... смысл жизни - главное. Будь она проклята, эта война! - вздыхает инвалид. - А мне, хлопчик, война, насчёт смысла, да и жизни, того помене оставила... Ни кола, ни двора, ни жены, ни дочки... а от меня, почитай, -- токо нога с огрызком... Левая рука - декорация -- парализована... правую ногу по бедро оттяпали... а на правой руке клешню такую лихую заделали -- на зависть крабу! Эта клешня - главный мой орган - ею стаканчик ко рту подношу! И заливаю я, хлопчик, этим стаканОм по-чёрному... а смысл жизни моей окаянной на день текущий - надраться в хлам. Мне и тридцати-то нет, но если смотрю на свою жизнь не под углом в сорок градусов - сразу хочется в петлю, либо скорее опять выпить. Если выпью хорошо - значит утром плохо, если утром хорошо - значит, выпил плохо. И такая пое... дребедень кажин день, кажин день...
-- Давай-ка -- по цветочку жизни! - предлагаю я, разливая по полстакана, чтобы отвлечься от грустных мыслей.
-- Ишь ты, -- цветочек жизни... кудряво... не слышал такое... А как зовут тебя, хлопчик файный? Меня - Петро... руку не подаю -- не культю же...
-- А меня - Санька. А про цветочек жизни я по феньке чирикнул. Есть такой язык поэтический... так зовут стакан, который идёт уже по настроению.
-- Да...-- протянул Петро. - Знать и тебя, Сашко, жисть против шерстки гладила?
-- Молчу я. И Петро эту тему не расковыривает. Значит, по натуре, деликатен... Всем известен закон десанта: если первую дозу сразу не поддержать второй - это предательство по отношению к первой! Выпили по второй... хорошо пошел "цветок жизни", расцветая голубеньким светом в душе печальной! И пищевод не вздрагивает - уже по-свойски принимает "цветочек". Чем ближе ко дну бутылки, тем водка вкуснее.
И сидим мы тики-так, тихо и задумчиво, как и полагается в таком благолепном месте. Всё путём. Хорошо, что Петро ко мне подгрёб. Приятный собеседник - молчать умеет. Хорошо общаться с молчаливым... особенно, на кладбище. Допиваем остатки и весь мир, со своими назойливыми заботами, мягко расплывается в нежных волнах голубого флёра от лёгкого кира, слегка шелестящего в ушах. Жизнь прекрасна и удивительна, если выпил предварительно! А здесь, вблизи могилы, кир всё делает значительным и контрастным. Мысли, хотя и рвутся пунктирчиком, прыгая через пустующие интервалы в сообразиловке, зато, -- все глобальные и глубокие...
-- Всё, Петро! Кранты! Без Гордеича на Урале мне делать нехрен. Положил я с прибором на этот трудовой энтузиазм... завтра же - в военкомат! И на фронт... - На одном дыхании выкладываю то, что давно зреет, а сейчас, под киром, прорывается.
-- Ты что - уху ел? - Без восторгов за мой патриотизм, реагирует Петро. Как-то, невежливо реагирует.
-- Почему??
-- По кочану!! За кого воевать собрался?
-- За Родину-мать!... - по пьяне потащило меня в "ура патриотизм". Или от обиды: за что обругали?
-- Родина-мать? Да такую мать-перемать надо материнских прав лишать! Надо лозунги читать и понимать: что это за компашка, где ошивается Родина-мамашка! В том-то и миндалина, -- будто бы воюют "За Родину, за Партию, за Сталина!" А при таком гарнире на комбижире, наша Родина-мамаша - как селёдка в каше! И воняет оттуда не кашей, а гебнёй нашей! Надо понимать: за что воевать! За НКВД будешь воевать, а не за Родину-мать-перемать! Эта каша - пища наша! И в такое пикантное блюдо кладёт гебуха от души горчички лагерной, перчику расстрельного и прочей холеры безо всякой меры! Всякой пакости в кашу навалили и в грузинской кастрюле сварили!
Сижу. Молча шевелю мозгой... собирая в кучку растекающиеся мысли: ого! -- а Петро с большим понятием выдаёт рецепт грузинской каши... которая в бестолковках российских булькает, да никак не доварится! Эк, как смачно излагает -- будто повар!
-- Хм... небось, маклюешь: раз под банкой я, так с катушек слетел? - досадует Петро на моё молчание. -- От такой дозы я не охренею, -- я тебя, дурака, жалею! Сам был такой же... как сопля зелёный... пока умных людей не встретил. Тогда задумался: за что я свои мослы растерял? И не сразу я понЯл, что в этой войне Родина - вроде дяди Володи - с боку припёку на прищепочке... а трёп про Родину - для тех дурней, которы, заместо Родины советскую власть и гебню спасают! Сейчас я б свою жистянку окаянную по другому пути пустил! Да поздно -- никому я не нужен, а себе - тем боле...
Петро колюче смотрит на меня, я на него. Думаю: как же не боится он говорить такое тому, кого впервые видит? Провоцирует? Но на сексота не похож он ни с какого бока! Значит, перебоялся до того, что всё ему похрену. А Петро будто мысли читает:
-- Не бзди, не сексот я...
-- Вижу... по костылям, да рычагам это заметно. Чекисты в Ташкенте Родину любят... они там, за оборону Ташкента, не костыли, а ордена получают. А удивляюсь, что не слабО тебе говорить такое!
-- А чего мне, недобитку, мандражить? - усмехается Петро. - На данном огрызке моей дурацкой жизни я о Курносой поболе мечтаю, чем о бабе с тёплой задницей. И заветная мечта моя, -- вмазать бы дозу бухины до зелёных соплей... да при развесёлом градусе - под поезд! Чтоб не почуять отходняк, вот, тогда и будет верняк. А доберусь до Бога, -- спрошу Его, хоть на Страшном суде, хоть где: если честно я жил-поживал, то нахрена Ты, Господь, мою долю зажал!!? И не стыдно Тебе, ай-я-яй! Не греши, Господь, -- отдавай!!
Мне б только до Бога добраться! И ежели б какая энкаведешная б...дь захотела б меня расстрелять, я б за это дело ей в ножки кланялся и в чём хошь каялся, лишь бы скорее мне от Родины-мамочки положенные девять граммулечек в сердце получить! А про НКВД я поболе твоего знаю. Не только потому, что об этой конторе вспоминаю, как бывший её клиент, а потому, что там мой шуряк шустряк в сотрудниках служил. Гладенький, сукин кот. В чинах. Бойко у него карьера шла, потому как был он из тех шустряков, которые и чёрной кошке дорогу перебежать успевают! Много он поговорочек про службу знал: "Служить - это знать, как в очко играть. Хорошо, когда везёт - карта нужная идёт, чур-чура не зарываться и к казне не прикупаться, а случится перебрать, то сумей-ка смухлевать!" Не раз повторял: "Самый выигрышный билет - это партбилет!" -- когда рекомендацию в Партию мне совал, чтобы меня в НКВД на хорошую должность пристроить. А я тянул резину. Мне моя работа по душе была. Я шеф-поваром в ресторане "Минск" працювал... "Главный повар республики" -- шутковала Галочка моя коханая... А братец её, шуряк мой, предупреждал: "Судьба Петро, она, как органы. Ей сопротивляться - себе вредить! Хочешь жить - умей дружить! Мы с тобой, как-никак, родня. И стараюсь я не из-за тебя, дурня упрямого, а заради сестрёночки... И стишата назидательно читал, которые сам сочинял:
Судьба того, кто сам идёт,
Под белы рученьки ведёт,
А кто сопротивляется,
На грубость нарывается, --
Того по кочкам волочёт!
И уговорил бы... он настырный, а я -- наоборот... но тут война началась...
Свободное копирование
