Из тюрьмы в тюрьму - 2

 Черниговские жандармы везли меня только до Курска, а от Курска до Орла уже везли курские жандармы. С первыми жандармами я простился очень любезно.

 Я был так наивен, что спрашивал жандармов о жизни в Орле, о цене на продукты, думая здесь поселиться окончательно; жандармы мне все поясняли, когда мы проезжали со станции городом по направлению к губернатору, к которому я прибыл часов в одиннадцать вечера.

 Мы поднялись по нескольким ступенькам и очутились в довольно приличной передней губернатора. Сонный швейцар быстро вскочил и, взяв у жандармов пакет, удалился в соседнюю комнату; что-то задвигалось, раздались голоса; мимо меня прошли две хорошенькие молодые женщины и ласково взглянули. "Какой молоденький!" -- довольно громко сказала одна из них. "Желал бы я вас видеть на моем месте,-- подумал я:-- я вам с удовольствием отпустил бы комплимент: какие хорошенькие, молоденькие"... Но они быстро удалились и больше не показывались.

 Вышел швейцар.

 -- Ну, что?-- спросили жандармы.

 -- Иду к самому.

 -- А он не спит?

 -- Нет: жена еще в саду,-- ждет.

 Швейцар ушел.

 Так вот откуда неслись звуки полковой музыки, когда я ехал! Из сада... Эх, кабы в этот сад! Скоро ли кончатся мои мытарства? Я с нетерпением ожидал возвращения швейцара от губернатора, полагая, что последний одним почерком пера избавит меня от жандармов, сделает свободным. Швейцар вскоре возвратился, передал, в свою очередь, пакет жандармам, которые обратились ко мне тотчас же с предложением:

 -- Пожалуйте-с....

 -- Куда же еще?-- спрашиваю я удивленно, думая: "неужели жандармы и квартиру наймут?"

 -- В тюрьму-с....

 -- To-есть, как это?

 -- А там вам разъяснят.

 -- Значит, переночевать там, что ли?

 -- Должно-быть, мы не знаем.

 -- Опять тюрьма! Ведь это безобразие!-- произнес я довольно громко и, надев шапку, пошел за жандармами; швейцар тоже сопровождал нас.

 Выходим на улицу; тихая, чудная, весенняя ночь; из сада доносятся звуки музыки, а тут идешь опять в эту несносную тюрьму, не зная за что, на сколько времени, чем все кончится. Чувство бессилия подавляло меня; я был страшно озлоблен, раздражен и молчал всю дорогу до тюрьмы, несмотря на любезность жандармов и швейцара, которые утешали меня следующим образом:

 -- До тюрьмы здесь недалеко: придете, отдохнете, а там, Бог даст, и лучше что-нибудь будет,-- говорил старик-швейцар.

 -- Барин хороший, их должно освободят скоро,-- в один голос вторили жандармы.

 -- Что же, надо потерпеть,-- не один вы: здесь, что ни день, все возят.

 Но вот и стены тюрьмы. Позвонили в колокольчик. Железные двери тяжело отворились; мы очутились в абсолютной темноте; входим по какой-то лестнице в грязную, уставленную шкафами комнату; разбудили каких-то сонных личностей, которые об'явили, что "смотритель спят". Жандармы и швейцар подняли бунт, чтобы "немедленно смотритель был разбужен". Начался скрип дверей, шушуканье, хождение. В таком неопределенном положении я и мои охранители провели довольно продолжительное время, когда, наконец, появилась заспанная, тощая фигурка смотрителя; он был одет в полицейскую форму.

 Жандармы, взяв расписку "в получении меня", удалились, а я остался tête à tête с начальником тюрьмы.

 Знакомая процедура: вещи отобраны, записаны, и мне предложено расписаться. Расписываясь, я мельком пробежал одну бумажку, которая все мне об'яснила и заставила призадуматься,-- в бумажке было написано:

 "Препровождая при сем государственного преступника, Б-го, предназначенного к высылке в Восточную Сибирь, честь имею предложить Вашему Благородию держать его в тюрьме впредь до распоряжения"...

 Бумага была от губернатора к смотрителю. Вот оно что! Ну, теперь, хотя и больно и тяжело, но ясно: Восточная Сибирь! Сердце сжалось.... Холод, вьюга, морозы, бесконечный путь, вечная разлука со всеми милыми, дорогими быстро промелькнуло у меня в голове. А к тому же денег мало, теплой одежды нет, родные и знакомые не знают. Какое бесправие, какое холодное, бесчеловечное отношение к живому существу!

 -- Отведи их в "дворянскую",-- обратился смотритель к какому-то служителю.

 -- Письмо можно родным написать?-- спросил я смотрителя.

 -- Завтра,-- теперь уже час ночи.

 Я пошел за служителем и вскоре очутился на громадном дворе орловского замка, посреди которого возвышалось мрачное высокое здание, а вправо, возле ворот -- двухэтажный флигель, к которому мы и направились. Больше я рассмотреть ничего не мог.

 Во флигеле мы поднялись на второй этаж, вошли в коридор с расположенными в нем одиночными камерами, из которых первая от лестницы, на правой стороне, предназначалась для меня.

 Она была несравненно меньше черниговской. Деревянная ломанная кровать, микроскопический стол и громадная без крышки "параша" составляли всю мебель и все украшение моего нового жилища, освещенного маленькою, тусклою лампочкою.

 -- До свидания,-- сказал вежливо служитель, запирая дверь.

 -- Спокойной ночи,-- ответил я и немедленно лег на грязную кровать.

 "Бывают тягостные ночи:

 Без сна, горят и плачут очи,

 На сердце -- жадная тоска,

 Дрожа, холодная рука

 Подушку жаркую об'емлет;

 Невольный страх власы под'емлет;

 Болезненный, безумный крик

 Из груди рвется,-- и язык

 Лепечет громко, без сознанья,

 Давно забытые названья;

 Давно забытые черты

 В сияньи прежней красоты

 Рисует память своевольно"...

 В таком, приблизительно, состоянии находился я и так, быть-может, провел бы и всю ночь, если бы не звуки музыки, раздавшиеся, к моему удивлению, под самым ухом.

 Что это? Откуда? Не галлюцинация ли? Встаю, подхожу к окну, отворяю его и вижу, что сад, где находилась губернаторша, куда пошли, быть-может, и те барышни, из которых одна сказала: "какой молоденький!", что сад, повторяю, находился сейчас же за стеною тюрьмы. Явственно доносились звуки марша -- "Переход через Дунай",-- слышны были трели соловьев, доносился даже шум говора толпы, совершенно отчетливо видны были деревья и фонарики.

 К моему несчастию, марш заканчивал "гулянье с музыкой" в саду. Вскоре за тем погасили фонари; сделалось тихо, и только соловьи щелкали без умолку вплоть до самого рассвета. Я слушал их и не мог сомкнуть глаз: я знал, что все это слышу в последний раз: страшная "Восточная Сибирь" не давала мне покою.