1940 год
Встретили мы Новый, 1940 год хмуро — слишком свежи были могилы. Наступающий же високосный год вовсе не настраивал на радужные ожидания. По народной примете, «високос» сулил год тяжелый и год трудный. Лично мне, казалось, не на что было жаловаться. Положение мое служебное было хорошее. Зарабатывал я на одного прилично, комната у меня была отлично обставлена и устроена. Питался я у Ани, и быт мой не был усложнен. Люди близкие и люди хорошие, и люди даже интересные в обиходе были. Читал я много, музыку слышал часто и… тем не менее, было душно, давила тяжесть. Какая, чего — это сложно, это в двух словах не скажешь, это заключалось в общем сознании предгрозового состояния, и каждый прятался в свою скорлупу, стараясь меньше быть замеченным, меньше быть на виду. Страшно упала общественная мораль. Человек падал все ниже и ниже в чести, правде, искренности, простой порядочности. Все стали остерегаться друг друга, и чувство зависти, национальное наше чувство, расцвело махровым цветом. И потом страшно обострилось состояние «отцов и детей». Дети настолько «ушли вперед», что совершенно перестали понимать родителей, как те не научились понимать детей. Москва надоела мне. Надоело каждый день брать с бою место в троллейбусе, слушать сплошную ругань в трамваях и видеть общее озлобление. Надоело в поликлинике ловить «аггравантов» и «симулянтов».
С каждым днем «совесть здоровья» понижалась, «воля к болезни» повышалась. А дома — в доме заселены все углы разношерстными, равноправными гражданами, «чистыми и нечистыми» бок о бок. Все время сталкиваются интересы у плиты, уборки помещения, освещения коридоров и т. д. без конца. И воровство детьми, да и взрослыми, при первой возможности всего, что плохо положено, случайно забыто, неосмотрительно не заперто. И дети развинченные, растущие на дикой воле, без удержу дерзкие и наглые до удивления. Они уничтожили все растения во дворе, вытоптали всю траву, поломали все изгороди, и наш прежде такой уютный дворик, обвитый виноградом по всем дворовым постройкам, с кустами сирени и с зеленой травкой, — превратился в затоптанный, загаженный выгон, проходной со всех сторон. А на террасе у моих окон с утра до вечера толпа детей, доламывающая террасу, выйти на которую просто уже было невозможно, разве только поздней ночью да ранним утром. И надо всем этим свободным раем свободных граждан рев радио, выставленных его любителями на окна и за окна. Нет, надоела мне Москва, и только несколько близких людей да музыка держали меня в ней. Да и, кроме того, куда деться и где устроиться, где было бы по-иному?
Свободное копирование
