13 мая 1920 года. Москва. «Родная Аня! Твое письмо, и печальное, и тяжелое, все же доставило мне радость. Теперь я, по крайней мере, знаю, что ты и дети живы. Почему не напишешь о Саввиче? Твоего первого письма я не получал. Письмо, которое дошло до меня, написано, по-видимому, в самом начале твоего выздоровления от сыпного тифа. Сам я живу по нынешним временам, пожалуй, что и хорошо. Я сыт. Есть пшено и сельди. Но готовить еду надо самому, так как другие комбинации не удаются. Сыпным тифом пока не болел. Мечтаю о провинции; жить нужно только там: там простор, там солнце, там отдых и неторопливая жизнь. Не падай духом, родная! Ясные дни настанут, особенно для тебя с твоею на редкость милою детворою. Миша».
29 июня 1920 года. Москва. «Ну вот, мне теперь и легче будет думать о тебе, Анюшка, так как твое письмо многое разъяснило мне о твоей жизни. Теперь я знаю, что ты не одна, с детьми, и что с тобою и Мада, так удивительно тебя не оставившая. Поехать мне к вам этим летом не удастся. Я не огорчаюсь, но как-то уверен в том, что жизнь идет вперед семимильными шагами и неизбежно приведет нас друг к другу. Я на днях приехал из Петрограда и Кронштадта. Прожил я там три недели, и прожил неплохо. Был там по делу, но был довольно свободен и дело, порученное мне, было живым, а порою даже и интересным. Я должен был ликвидировать под Кронштадтом Чумной форт. Дорога туда и обратно была предоставлена мне в международном вагоне. Опустевший Петроград, а в нем по слухам насчитывается сейчас всего 450 тыс. жителей, очень красив, торжественно красив. Улицы пустынны, извозчика нет ни одного, воздух чистоты удивительной, дали превосходные, каналы свободны. Что же касается голода, то мы привыкли к нему и приноровились к скудной еде, к одному черному хлебу. Дома у меня в Москве под окном на крыше цветник в ящиках и плошках. Порядок в комнате наводит монашенка из Страстного монастыря, которой я за это плачу 1/2 фунта хлеба в день. Еду продолжаю готовить сам. Получаю академический паек, создающий мне полное благополучие. Миша».