Брамс, квартет № 3

Брамс, квартет № 3

Выйдя из ванной, растираясь, он рассматривал себя в зеркале и, как всегда, был собой доволен. Холеный мужчина. Да, я холеный мужчина, мощный торс, густая растительность, пуза покуда нет, не надо лениться, господа, всегда можно найти полчаса на физкультуру, и не жрите, прошу, всё подряд, даже если вы впервые дорвались до хорошей жратвы.

У него были красные полные губы, большие темные глаза и густые черные брови. Но главное — мощный череп. Нет, не лысина, а именно череп с черным венчиком на висках и затылке. Он рано начал лысеть, поначалу стыдился этого, потом смирился, а теперь даже и гордится — да, это мощный череп с крутым лбом, и, смею вас уверить, господа, этот череп придуман природой, чтоб прошибать стены.

День концерта — особенный день, нужно так настроить душу, чтобы она была спокойная и вольная, не загнанная спешкой, но распахнутая навстречу музыке, и потому к трем часам он постарался освободиться от дел.

Он начал прикидывать, что сегодня надеть, Брамс, квартет № 3, уместен был бы фиолетовый с блестками костюм, кружевное жабо с хорошим камешком, одна беда — костюм приталенный, а необходим пиджак, чтобы пистолет под мышкой не выпирал, выходить без него из дома — все равно что выходить голым, и он остановился на сером добротном костюме — и духу квартета соответствует, и неброско.

Вспомнил свой первый поход в филармонию. Румяный кучерявый мальчик в черной бархатной курточке и с огромным белым бантом. Детский утренник. Когда закончили «Маленькую ночную серенаду», он заплакал от умиления.

И помнит свой первый фрак. Мама хотела, чтобы для концертов был фрак, нет, не черный костюм, а именно фрак, и в ателье им предложили готовый — такой-то знаменитый артист заказал, но не может выкупить, а на вашем юноше — чудо какое, словно на него и шит. Как раз ожидался приезд Рихтера, и он несколько дней стоял в очереди, купил три билета, но пошли вдвоем с отцом, поскольку мама запила, и он навсегда обиделся — стоял в очереди, Рихтер, первый в жизни фрак, а она…

Да, а что это было? Ну как же, бетховенский вечер. Тринадцатая соната и «Аппассионата». Во втором отделении «Фантазия», та самая, где хор вступает: «Не шуми… Не шуми…» Та самая…

Дело в том, что отец вечерами любил слушать музыку, он ставил пластинку, а чтобы сыну не было скучно, сажал его себе на плечи, ходил по комнате, сын прижимался к нему, обоим это нравилось.

Однажды отец сказал: если угадаешь, что я поставил, куплю тебе хорошую игрушку, самого большого медведя, хочешь? Он поставил пластинку, и через минуту-другую, когда до хора было еще очень далеко, сын сказал: это — «Не шуми». Как же обрадовался отец, у мальчика хороший слух, и только много позже сын признался, что узнал не музыку, а пластинку — по ярко-красной наклейке.

Но это было много позже, а тогда отец подумал: у мальчика хороший слух, и, когда подошел срок, его отдали в музыкальную школу.

Нет, его нельзя было обвинить в лености, он очень и очень старался, но, когда на экзамене за первый класс получил тройку, стало выклевываться понимание: тут что-то не так, мама обвиняла учительницу, не может, мол, найти педагогический подход, он проучился еще год все с тем же, почти нулевым успехом, тогда мама забрала сына из школы, и он занимался дома с учителями — сперва молодая женщина, потом старушка, обе говорили: у мальчика есть способности, хотя и небольшие, их нужно развивать и развивать, музыкантом он, понятно, не будет, но ведь вы и сами не видите его ни Рихтером, ни Гилельсом, а сыграть что-нибудь, когда соберутся гости, он, конечно, сыграет.

Что ж, это и называется неразделенная любовь. Любовь к музыке осталась навсегда. Все просто: музыка интересней и важнее жизни. Она загадочна, непостижима и прекрасна. Недавно по телевизору Кремер, Башмет и Ростропович играли «Концерт на троих» Шнитке. И каждый играл как бы отдельно один от другого, вроде не прислушиваясь к партнерам, но вдруг неожиданно они слились воедино, и это потрясало, потому что на твоих глазах вечный хаос начал организовываться в упорядоченный мир, на твоих глазах из хаоса возникала Гармония.

Да, жизнь и музыка — вещи разные, но иногда они соединяются, чтоб напомнить человеку о возможности, хотя бы теоретической, счастья на земле.

Он хорошо учился в школе, самостоятельно поступил на экономический факультет университета, к двадцати семи защитил кандидатскую, несколько лет попреподавал.

Ему, несомненно, повезло — он попал в нужное время. Не раньше и не позже — точно в десятку. Любил говорить: это время — мое. Он — мозговой центр АО, широко известного по напористой рекламе, напористой и хамской, но реклама и должна быть именно хамской — так людям понятнее. Всегда оставался в тени, не рвался давать интервью, но знал, что при любом раскладе будет богат, очень богат.

Осуждал наглые пирамиды — никто не любит, когда его облапошивают, но люди всегда согласны платить за надежду; его собственное открытие — люди боятся потерять не столько деньги, сколько надежду, и потому можно, конечно, гнать лошадь за подвешенным перед ней клоком сена, но все же лучше иногда покормить ее овсом, а людям дать хоть какие-то дивиденды; их сразу же можно вернуть, но при этом помнить об основах новейшей философии — выбор, вот что главное. Да, у человека должен быть выбор: потратить деньги сейчас или вложить их в еще более сияющие надежды. Человек без выбора становится агрессивным, человек с выбором становится философом, и большинство людей отдают тебе деньги ради надежды.

По отечественным меркам он был богат: за три года купил две квартиры, три машины, загородный трехэтажный дом. Замок — так он любил называть этот дом. В прошлом году жена и дочь уехали в Штаты — дочь должна получить хорошее образование, он их любил, они сделали свой выбор, и он этот выбор уважал, оплачивая их тамошнюю жизнь и купив им в солнечной Флориде трехкомнатную квартиру. Но и сам тогда сделал выбор: он пока остается, можно бежать из своей страны, но грех бежать из своего времени. К тому же не хотел бросать пожилого отца, который твердо заявил: «Я подохну именно здесь!» (Отец, пожалуй, надеется на мемориальную доску за свои заслуги перед Отечеством, и он ее получит, пока я здесь.)

Многие, конечно, догадывались, что помимо АО у него есть и другие, тайные, дела, о которых он не говорил даже близким людям, эти тайные дела дают хороший доход, но связаны с риском, и потому он никуда не выезжает без спутников.

Сегодня ожидался счастливый вечер. Брамс. Квартет № 3. Удивительно, он любил этот квартет больше других квартетов Брамса, у него много записей квартетов (хорош квартет Бородина, английский квартет, неплох, как это ни странно, тайваньский квартет), но вживе слушать Третий квартет Брамса еще не доводилось, и это случится именно сегодня.

Уже готов был к выходу. Похлопал себя по карманам, ага, конверт с наградой победителю на месте. Это у него такая игра — он часто бывает на концертах и так решил: музыканту, которого он признает лучшим, дарит тысячу долларов. Разумеется, он не знает, кто окажется лучшим, на конверте написано — «Лучшему музыканту года».

Проверил пистолет, без него никак, филармония филармонией, но жизнь, как известно, полна неожиданностей.

Отдал последние указания: сегодня поскромней — едем на «девятке», заезжаем на Кузнечный, там лучшие розы, я в первом ряду, вы неподалеку, ситуацию контролировать.

И они тронулись.

Его спутники знали, что, когда шеф едет на концерт, болтать не нужно, он уже сосредоточен, уже слышит музыку, таинственно улыбается, лицо его становится мягким, добрым и почти блаженным.

Была середина сентября, день пасмурный, из-за серых плотных облаков иногда пробивалось солнце, слепило глаза, мелькал вдоль дороги едва начавший желтеть лес, и тут вступила виолончель, первая часть, виваче, следом вступили альт и скрипки, и, счастливо улыбаясь, он проиграл про себя первую часть квартета. Конечно, только про себя, в голове он может воспроизвести все точно, как на пластинке, но не может воспроизвести голосом, не получается, но сегодня это его не огорчало: когда человек счастлив, вернее, когда человек в предчувствии счастья, вовсе не обязательно, чтобы об этом все знали.

Это был неожиданный по составу квартет, в общем-то, всё как положено — две скрипки, альт, виолончель, но неожидан был, если можно так сказать, половой состав квартета: три женщины — скрипки и виолончель, и один мужчина — альт, соответственно.

Альт был во фраке, уже изрядно подыстершемся на музыкальных ристалищах, женщины в белых блузках с широкими рукавами и в черных длинных юбках.

Альт кивком головы дал сигнал — начали! — и сразу зазвучала виолончель, неожиданно мощно зазвучала, и пошла та начальная мелодия, которую он проигрывал про себя в машине. Он не сдержал улыбку, почувствовав мягкий покой в душе и легкую волну счастья, все-таки это разные вещи — слушать музыку в записи или на концерте.

Закрыл глаза и ощутил себя вовсе бескостным, воля его растворилась в музыке, вступили альт и скрипки, и через несколько минут он уже мог давать оценку, кто чего стоит в этом квартете: значит, так — это очень хороший квартет, лучшего я, пожалуй, не слышал, скрипки хороши, но не более того, альт не просто хорош, но очень хорош, нет, заменить Башмета в «Концерте на троих» ему не позволили бы, но, как говорится, если бы примадонна заболела, тогда отчего же нет; о виолончели он пока не думал, он ее не оценивал, только чувствовал: это нечто особенное, и я еще с ней разберусь; но, что удивительно, они играли совсем не то, к чему он привык, братцы, это ведь не мрачноватый первый квартет, это ведь квартет легкий, прозрачный, если угодно — моцартианский, это ведь Третий квартет, и к чему здесь философические гирьки, но сразу смирился, значит, возможно и такое толкование; художника, как известно, судят по тем законам, какие он сам предлагает.

Вдруг он почувствовал странное возбуждение, чего, знал точно, ни в коем случае не должно быть, первая часть, да и весь квартет, что называется, бессексуальные, и, значит, музыканты передают что-то уж очень личное, может, и подсознательное (Фрейда читывал, а как же), тогда он открыл глаза и начал смотреть на сцену, и сперва только догадывался, но через пять минут уже знал, какие отношения внутри этого квартета, разумеется, это одни только его догадки, но, как телевизор за несколько минут может проявить человека — тот лжет, а этот нет, — так и музыка ничего не скроет от понимающих глаз и ушей.

Он увидел, что Вторая Скрипка, женщина лет сорока, сухощавая, с короткой стрижкой, все время смотрит на Первую Скрипку, пухленькую аккуратную блондиночку лет тридцати. Сексуальное беспокойство шло несомненно от Второй Скрипки. Глаза! Глаза у нее были измученные и даже истомленные, она смотрела на Первую Скрипку и, несомненно, на чем-то настаивала, но Первая Скрипка избегала ее взгляда, волновалась (тремоло Первой Скрипки было излишне нервным), да, между ними что-то происходило, и это в конце концов не понравилось Альту, он бросил на Вторую Скрипку злой взгляд — нашли время выяснять отношения, и укоризненный взгляд на Первую Скрипку, и та, бедняжка, вспыхнула под этим взглядом, умоляюще глянула на Альта — помоги мне, я устала от этой стервы, и Альт успокаивающе прикрыл глаза, — все знаю, все понимаю, постараюсь помочь, но сейчас у нас одна забота — вот этот квартет Брамса, и Первая Скрипка сразу успокоилась и осмелилась взглянуть на Вторую Скрипку, выдержала ее взгляд.

Вдруг Альт удивленно посмотрел сбоку на Виолончель. Этот взгляд можно было объяснить только так: если Альт был очень хорош, то Виолончель — потрясающа, дело даже не в ее чистейшем звуке, нет, от нее шел ток, та особая энергия, которая идет от выдающихся музыкантов. Но, видно, сегодня она превзошла саму себя, чем и восхитила постоянного партнера.

Да, лучшей виолончели я в своей жизни не слышал, не будем сравнивать с Ростроповичем, гений он и есть гений, люблю концерт Шнитке для виолончели с оркестром, там в четвертой части необыкновенная энергия, которую всякий раз ощущаешь физически, концерт написан для Наталии Гутман, так вот, сегодняшняя Виолончель, бесформенная, расплывшаяся, сыграла бы, пожалуй, не хуже Наталии Гутман. Он был счастлив, но в перерыве между второй и третьей частями кто-то громко захлопал и прервал счастье, и внезапно вспыхнул гнев, в затылке сверкнула молния, и все залило белым ослепительным светом, однако он тут же успокоил себя: причина гнева ничтожна — на любом концерте бывают люди, впервые попавшие на серьезную музыку и считающие, чем больше артистам хлопаешь, тем и лучше.

Хорошо, что удалось погасить гнев, есть у него эта слабость — резкий переход от восторга к безграничному гневу, когда не всегда знаешь, как проявишь себя в следующее мгновение, эта несдержанность досталась ему в наследство от мамочки, от ее душевной конституции, исковерканной бесчисленными запоями.

Отец, когда женился, был уже известным скульптором, был уже немолод, маме было двадцать — юная московская поэтесса с непоколебимой уверенностью в своей гениальности. Своих московских друзей-поэтов она называла Женей, Андрюшей, Дэзиком. Она умерла в сорок лет от рака желудка, при жизни ее ни разу не напечатали. Он и сейчас считает мать графоманкой и очень удивился, когда узнал, что Евтушенко включил в поэтическую антологию двадцатого века два небольших стихотворения его матери, до той поры считал, что все это — Женя, Андрюша, Дэзик — алкогольный понт.

Отец во все времена хорошо зарабатывал; у меня, сынок, говорил он, нет своей эстетики, я понимаю, но я мастеровитый, и я хорошо знаю историю скульптуры. В его работах и правда угадывались знакомые мотивы: это Роден (особенно продуктивны в этом смысле были «Граждане Кале», что и понятно), или Манцу, или Антокольский — все зависело от темы и вкусов заказчиков. Сыну ни разу не было стыдно за отца. Да, не гений, но именно мастер, и сын уважал и любил отца.

Сейчас отец работает над памятником Зощенко — клянусь, сынок, я не умру, покуда не добью эту работу, должен ведь я показать что-то свое, когда явлюсь на суд Всевышнего, Господи, смотри, я маленький, но настоящий, и это я, Господи, так стремился выразить свою любовь к Михаилу Михайловичу.

Жгучий стыд внезапного воспоминания: отец хорошо пел цыганские романсы, и мама любила, когда он пел. В доме гости, все уже выпили, мама пьяна, все просят спеть, и отец поет, и по лицу мамы видно, что в этот момент она до обожания любит мужа, хотя в любое другое время называет его иронично «мой негоциант», и она страдает от этих романсов, и на самой высоте страдания подходит к мужу и плюет ему в лицо. Так было не однажды. Чем выше благодарность, тем смачнее плевок. И гости и отец понимают, что это именно благодарность, именно признание в любви.

Он сумел погасить и вспышку гнева и внезапное воспоминание и возвратился к музыке: игралась третья часть — эта элегическая грусть, эти несбывшиеся ожидания и ушедшая любовь, с легкой иронией, с легкой и грустной улыбкой, да, жизнь несовершенна, но, право же, примем ее такой, какая она есть. Воля его была уничтожена, а дух легок и даже парил; ради таких состояний, ради этого парения я и хожу сюда, эта невесомость, это блаженство приходят редко, далеко не на каждом концерте, но сейчас это  пришло, и он был счастлив.

Замечательно вел свою мелодию Альт, безукоризненны Первая и Вторая Скрипки, которые, забыв о распре и слаженно водя смычками, лишь изредка нервно бросали взгляд в сторону друг друга.

И только Виолончель была вне этих почти семейных привычных разборок внутри квартета, вся поглощенная одним — музыкой, квартетом Брамса № 3.

Он стал внимательно всматриваться в Виолончель: бесформенное тело, мокрое мясистое лицо, склоненная к грифу голова; он вдруг заметил, что она словно нюхает свой инструмент, вернее, принюхивается к звукам, вылетающим из инструмента, и это было почему-то неприятно видеть; он вновь захотел вплыть в свое блаженное состояние парения, и это почти удалось, но только почти, потому что внутри все-таки что-то поднывало, легкая, что ли, тревога, это раздражало и мешало полностью раствориться в Брамсе.

Тогда он прислушался к своей тревоге, в чем же дело, что меня беспокоит, и честно ответил: меня беспокоит Виолончель.

Сомнений не было, приз «Лучший музыкант года» он вручит ей, потому что не только в этом году, но и за всю свою жизнь он не слышал звука чище, лучше, она, несомненно, лучшая Виолончель, которую я когда-либо слышал, хоть в записях, хоть на концертах, потому что в этом звуке есть все: любовь, жизнь, судьба. Короче говоря, она гениальна.

И он, волнуясь, спросил себя — почему? Собственно, в чем же философия… В последнее время он прочитал несколько философских книг и понял, что философия для того как раз и существует, чтобы человек выбрал из нее то, что его наиболее устраивает для оправдания своей жизни. Почему? Ну почему вот эту бесформенную некрасивую женщину, у которой, пожалуй, нет ни семьи, ни личной жизни, ни тем более детей, а есть только музыка, почему именно ее Всевышний одарил гениальностью? А то, что эта Виолончель гениальна, скажет любой понимающий в музыке человек.

Но что же его все-таки слегка тревожило и смущало? Будь это известный музыкант, думал он, я бы, конечно, радовался его гениальности, я ведь был счастлив, когда впервые слушал мальчика Кисина — этот мальчик еще долго будет радовать нас, понимающих людей, но эта Виолончель не входит ни в условную десятку, ни даже в условную сотню музыкантов, которые я мог бы составить, более того, до концерта я даже не догадывался о ее существовании, вот потому-то крутится довольно подлая мыслишка: да сколько же их, в самом деле, этих гениев, но усилием воли он постарался погасить тревогу и раздражение, и это почти удалось, опять было легкое парение, но не было покоя, тем более блаженства; он снова вспомнил, как мама плевала в лицо отца, и впервые в жизни подумал: хоть мама себе и окружающим внушала, что она гениальна, что ее не оценили, но, когда отец пел старинные романсы, она, пожалуй, понимала, что песни эти тревожат и, как говорится, рвут душу, а ее стихи никого не тревожат и ничего не рвут, и на мгновение приходила догадка, что она, возможно, бесталанна, и этот плевок был протестом.

И только в финале квартета, когда возвратилась мелодия первой части и жизнь, таким образом, завершив оборот, побывав в астральных далях, возвратилась, светлая, радостная, но и печальная, да и как иначе, жизнь, обогатившаяся опытом, не может не быть печальной, только в финале квартета он вновь поймал покой и парение и вновь почувствовал, что блаженно улыбается и почти счастлив, и радостно, ликующе дослушал последние звуки квартета.

И тишина перед взрывом.

И покуда зал не взорвался аплодисментами, он встал со своего места, шагнул к сцене, боковым зрением отметив, что встали со своих мест и напряглись его спутники, он протянул букет роз Виолончели, она сделала два шага к нему, придерживая одной рукой длинную юбку, наклонилась за букетом. Боже мой, она была еще страшнее, чем казалась: мясистое несвежее лицо, тонкие губы, выпученные глаза за стеклами очков, черные пропотевшие подмышки…

Зал взорвался аплодисментами, и в этот же момент он почувствовал огненный взрыв гнева, протянул конверт с деньгами, она удивленно конверт приняла. И тогда он выстрелил, это был легкий хлопок, который потонул в обвале аплодисментов и криков «браво!».

Хотя спутники поторапливали его к выходу, он успел обернуться: Виолончель лежала на сцене словно в глубоком обмороке, и он приотстал от своих, чтобы рассмотреть все подробнее.

Собственно говоря, это меня и погубило — излишнее любопытство. Алая влага толчками пропитывала белую ткань блузы — это как в фильме Параджанова «Цвет граната», но там гранатовый сок, как кровь, пропитывает белое полотно, а здесь наоборот — кровь, как гранатовый сок, пропитывала белую ткань на груди женщины. Собственно говоря, этим жизнь и отличается от кино, господин следователь…

1990-е