Февраль — март .
Жизнь сосредоточивалась (литературная) почти вся около альманаха. Бывал я еще на субботах у Н. Д. Филиппова, встречался там с Соболевскими др., но люди это недалекие, моих суждений о анархизме и поэзии пугались, а сами кропали политические эпиграммы. О замышленном журнале „Звенья" почти и разговору не было. Собирались к Филиппову чуть ли не исключительно затем, чтобы пить его вина, ликеры и шоколад.
На субботе художников встретил однажды Савву Мамонтова. Бодр и свеж, но, видимо, окаменел. Я заговорил с ним, он обрадовался, уцепился за меня и стал развивать свою мысль, что художество от делания „картин в рамах", которые некуда девать, как повесить на стену, должно перейти к работе нужных всем, но художественных вещей. Я очень возражал, но он уже неспособен понимать возражений.
На том же собрании М. Шестеркин, в длинной и бессвязной речи, провозглашая тост за Савву Ивановича, жаловался, что он был единственный, а теперь никто их (понимай, выставку Товарищества) не хочет поддерживать, картин не покупают, а рецензенты глумятся. Я возражал и говорил, что за брань рецензентов надо благодарить: она свидетельствует, что дело „товарищества" истинное и новое. Все пришли в восторг. Гугунава чуть ли не предложил послать телеграмму В. Симову.
По делам альманаха переписывался с Перцовым, Розановым, Ореусом, Д. Фридбергом... Все „видные" литераторы давали вещи отвергнутые или запрещенные. Зиночка Гиппиус — „Святая Кровь", отвергнутую „Жизнью" и „Миром Искусства", Розанов — „Заметки", которые отказался печатать Перцов, Чехов — рассказ, в котором сомневался, пропустит ли его цензура, наконец, Н. Минский — сонет, цензурою вычеркнутый из его „Новых Песен". Последний, впрочем, мы не напечатали. Хлопот по печатанию было много. Последние дни читали по две по три корректуры в день. Сергей Александрович бывал в типографии раза по три в день, я уже непременно каждый день.
Даже пьяные вторники „Скорпиона" остепенились и в значительной степени посвящались делам. Анастасья Мирович как-то однажды пришла ко мне, оставила свои стихи и записку, прося дать суждение. Мне все было некогда. Так через месяц пришла она опять, застала меня. С час я беседовал с ней; одета она была очень бедно. Читала (поэтов) мало. Говорила не очень глупо.
Морозов все приглашает меня. Я было один раз решился, пошел, но по своей путанице, попал не к нему, а к брату его, в роскошный палаццо на Воздвиженке, да, войдя к швейцару, еще не знал имени и отчества, кого мне нужно. Глупая была история. ...
С визитом у меня был Ю. П. Бартенев. Жаловался на H. Н. Черногубова, который выудил у него 5 рисунков Пушкина.
Потом был А. Ф. Филиппов, неунывающий, но и не успевающий. Говорили с ним о пользе революции и неопытности наших в этом отношении.
У Бахмана видел Дурнова. Тот излагал проекты нового театра, где сцена будет не впереди, а внизу, и рассказывал, как он будет строить театр Омона (вход — пасть чудовища, лестницы стеклянные, окна во все три этажа, promenoir, цвет зданий — синий с белыми фарфоровыми украшениями и т. д.).
Свободное копирование
