При родителях - 18

 Мисс Маколей

"Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь" {Строка из I главы романа А. С. Пушкина "Евгений Онегин".}

С тех пор, как это было написано, много воды утекло! Мы, наоборот, росли, окруженные людьми, весьма ценившими образование, искренне преданными делу народного просвещения, хлопотавшими о нем и придававшими нашему воспитанию и обучению самое серьезное значение. В третьей главе я об этом буду говорить особо. Здесь же скажу только несколько слов о нашей англичанке -- бонне, приглашенной к нам еще самой мамочкой.

После кончины мамочки мы с Сережей остались на попечении английской бонны мисс Маколей. С братом Федей последовательно занимались Генрих Осипович Марциновский, студент-медик, впоследствии служивший по медицинскому управлению Министерства путей сообщения, Николай Александрович Куров, окончивший юридический факультет и специализировавшийся потом на ж. д. тарифах и ж. д. статистике, и Виктор Александрович Соколов, избравший педагогическую карьеру, которая со временем привела его к инспекторству в одной из московских гимназий.

При сестрах Кате и Нине состояла мадемуазель Бессон, добрейшей души, несколько экзальтированная старая дева, говорившая одинаково хорошо и на французском и на английском языке, весьма начитанная и хорошо игравшая на рояле.

С большим удовлетворением вспомяну здесь добрым словом нашу бонну. Привычка к чистоте, спокойная вежливость, обязательная при всех обстоятельствах, умение держаться с достоинством, но обходительно и предупредительно ко всем без различия, и многие другие правила обхождения, которые при приобретении их с детства становятся как бы второй натурой, были нам внедрены этой простой, доброй и преданной тому, что ею признавалось долгом, женщиной. Как известно, воспитанные англичане находят в высшей степени "вульгарным" (стало быть, неприличным) всякое проявление возбуждения или волнения, в чем, по-видимому, сходятся с людьми старых восточных культур. При моей в детстве необузданной вспыльчивости бедной бонне, конечно, нелегко было внушить мне свои правила поведения.

Я затрудняюсь определить, какими приемами она на нас действовала. Конечно, жалоба папочке на наше непослушание была бы сильным оружием в ее руках, но я решительно не помню не только чтобы она когда-либо на нас отцу пожаловалась, но уверен, что никогда она не прибегала даже к подобной угрозе. Это совершенно не отвечало бы всему стилю отношений. Отец, как нам внушалось и как мы сами видели, был всегда занят важными какими-то делами, и беспокоить его нашими детскими заботами нам всем казалось бы безобразным, невозможным даже, поступком. Нет. Мисс Маколей управлялась как-то своими средствами, не вынося сора из детской. Не обходилось тут без потасовок. Два сочных шлепка ладонью по мягким частям (совершенно безвредных, как при этом нам разъяснялось) и бессильный мой ответ кулачком в бок, после которого я спасался, бывало, под кровать, а бонна меня за ноги оттуда вытаскивала! Если я боролся до последней крайности, то, лежа под кроватью, я хватался за ножку кровати, обращенную к стене, и чтобы меня извлечь, приходилось тогда энергичной бонне отодвигать кровать от стенки, после чего и мое упорство оказывалось сломанным. Я мирно сдавался на капитуляцию, честно и беспрекословно выполняя требования победителя. Смотря по тому, что было предметом спора, -- надевал башлык или калоши, или же выпивал ненавистную ложку касторки. Это лекарство давалось нам при всех недомоганиях. Зная наше к нему отвращение, добрая мисс Маколей иногда, для примера, сама проглатывала ложку этой мерзкой жидкости.

От мисс Маколей мы научились свободно и бегло говорить по-английски. Религиозная, она приучила нас по вечерам, перед сном обязательно молиться, но собственными словами, т. к. никаких затверженных молитв мы не знали. Но мы хорошо знали важнейшие эпизоды Ветхого и Нового Заветов, которые неоднократно прослушали от мисс Маколей, разумеется, на английском языке, и в ее пересказе и чтении.

Уехавши со временем на родину доживать старость, проживая скопленные на чужбине сбережения, мисс Маколей прислала каждому из нас в подарок часы карманные, очень простые, но, как все английское, очень прочные и верные. Я не заводил себе других часов на протяжении долгих лет, пока не лишился их со многим другим мне дорогим.

Отец был всегда очень занят. Видались мы с ним обыкновенно только за едой -- утренним и вечерним чаем, завтраком и обедом, когда семья всегда бывала в сборе. Кроме того, он обыкновенно вечером, закурив сигару, обходил весь дом и заходил к нам в детскую попрощаться на ночь. Помню, как он раз застал нас за рисованием и смеялся до слез, найдя, что мы рисуем его конторскими карандашами (черным и красным с синим) и, чтобы получить зелень деревьев и травы, смешиваем синий цвет с красным. Он не знал, однако, что не всегда наше рисование протекало так мирно. Вот брат Федор присоединяется к нам, чтобы рисовать "с объяснениями". Он рисует лучше нас и притом изобретательнее нас. Мы с Сережей, побросав свои рисунки, перетягиваемся через весь стол к Федору. Он сначала изображает висячую лампу, затем стол под ней и, пририсовав сбоку у стены шкаф, начинает "объяснения". "Миша умер, его игрушки сложены в этот шкаф". "Я не умер!" -- защищаюсь я, но напрасно! "Если не хочешь, не смотри на мой рисунок, -- говорит Федор и продолжает: -- Мишину кроватку отнесли на чердак". Но для меня после смерти Васи и мамочки смерть не отвлеченное понятие. Это гроб, могила, отпевание... Я протестую сколько есть сил, разрываю в клочки Федину бумагу, бью его кулаками, тыкаю карандашами, обращенными на этот раз в оружие схватки. Кончается слезами!

Карандаши эти нам давал старичок, доверенный отца Бессонов (не могу припомнить, как его звали). Мы каждое утро ходили здороваться с ним в контору, помещавшуюся в нашем же доме, рядом с кабинетом отца. У отца кроме Бессонова был еще другой доверенный -- Носков. Оба они всегда завтракали с нами. Бессонов был любитель живописи и, если не ошибаюсь, собирал гравюры. Он продолжал служить и после смерти отца, и сестра Катя всегда оказывала ему особое внимание, как любимому сотруднику покойного. С завтраками в его обществе мне запали в память разговоры о живописи. Сестра Катя, учившаяся живописи у Неврева, обыкновенно бывала в курсе новостей в этой области. Завязывался разговор, а иногда и спор. Передвижные выставки[1] давали богатый к тому материал. Так за завтраками этими обсуждены были "Иван Грозный" Репина, "Три царевны" Васнецова, "Русалка" Маковского, "Грешница" Поленова... Тут же слышал я о неудаче художника Маркова, написавшего Бога Саваофа в куполе Христа Спасителя. Когда леса были сняты, очертания живописи снизу оказались расплывчатыми, неясными. Нужно было все вновь перерисовывать. Тут выручили Маркова его ученики, выполнившие эту неожиданную сверхсметную работу без постройки заново разобранных уже лесов, с подвешенных досок и лестниц.