Кончина брата Васи
В Москве я заболел скарлатиной в тяжелой форме. Как впоследствии рассказывала Софии Яковлевне {Софья Яковлевна Сабашникова, жена М. В. Сабашникова.} Лидия Алексеевна Шанявская, отец боялся за мою жизнь, говоря Лидии Алексеевне, что новый дом приносит ему одни несчастия. Меня, разумеется, отделили от остальной семьи, и я на долгое время ото всех оторвался, ничего не знал и не слышал.
Как-то вечером, когда острый период болезни, очевидно, уже миновал, я, лежа в своей кроватке в полутьме, беспредметно мечтал и прислушивался к игре сестры Нины на рояле, отчетливо доносившейся из залы через затворенные двери. Сидевшие в моей комнате мадемуазель Бессон и наша английская бонна мисс Маколей, перестав шептаться, тоже молча слушали игру Нины. Когда Нина кончила, мисс Маколей, утерев слезы, шепнула что-то мадемуазель Бессон. Я не расслышал ее слов. Но по возражениям мадемуазель Бессон понял, что мисс Маколей находила неуместным, что Нина сейчас продолжает заниматься музыкой. Мадемуазель Бессон горячо защищала Нинины занятия музыкой. "Не успели отбыть траур, как новая смерть в семье, -- настаивала мисс Маколей, -- до музыки ли?" -- "Но музыка -- это серьезное занятие, а не увеселение", -- возражала мадемуазель Бессон.-- "А что думает об этом Василий Никитич?" -- стояла на своем мисс Маколей. "В нем нет предрассудков. Он, наверное, сейчас в своем кабинете плакал, слушая свою дочку, один, как мы с вами, и, конечно, не осуждал ее..." Я был на стороне мадемуазель Бессон, но ничего не понимал. Какое новое горе? Мне не говорили. Я не решался спросить. Притом я был так слаб. Я не хотел никакого нового огорчения и потому негодовал на мисс Маколей.
Вероятно, прошло некоторое время. Я на ковре, разостланном на полу, в халатике, играл в кубики, когда старая горничная сестер Евгения, взяв меня на руки, поднесла меня к окну, выходящему в Большой Песковский переулок (ныне улица Вахтангова). Там перед самым нашим окном люди держали на плечах гроб. Папочка, Катя, Нина, Федя и Сережа со своей толстой няней стояли у гроба, тучный дьякон с длинными волосами кадил кадилом, высокий наш приходской священник возглашал молитвы. Шла лития {Лития -- заупокойная служба.} по Васе, скончавшемся в Крыму и привезенном для погребения в Сетуни.
Трудно было отцу перенести это новое горе. В переписке его с Васей за последние месяцы, которую мне впоследствии привелось прочесть, вылилось со стороны отца столько нежности и ласки, а со стороны маленького сына столько внимания и любви. Бедный мальчик в каждом письме старался подать отцу новые основания для надежды, сообщить какой-нибудь, хотя бы призрачный, знак улучшения...
Фельдшер, состоявший при Васе и привезший в Москву его тело, рассказал отцу, как в Ялте в городском саду с Васей познакомились барышни Андреевы -- Маргарита, Татьяна и Анна, и как они старались развлекать больного мальчика. Отец, из писем Васи знавший об удовольствии, какое ему доставляли эти приезжие москвички своими посещениями, после похорон посетил мать их Наталию Михайловну, взяв с собой Катю и Нину. Этим началась тесная дружба наших семей. Вскоре затем мы породнились, т. к. Маргарита Алексеевна вышла за Василия Михайловича, моего двоюродного брата.
В голубоглазом, белокуром Васе было, по-видимому, что-то особенно привлекавшее к нему людей. Когда в 1896 году, попав в Ялту после перенесенного брюшного тифа, я обратился за врачебным советом к доктору Дмитриеву, ялтинскому старожилу, он, услыхав мою фамилию, пришел в волнение и глубоко задумался. Оказалось, он пользовал Васю в Ялте и теперь, 20 лет спустя, с умилением и горестью вспоминал своего маленького пациента. А ведь сколько больных должно было с тех пор пройти через руки такого популярного врача, как Дмитриев!
"Если бы Васю тогда отправили не в Крым, а в Берлин, его бы там спасли!" -- сказал мне после некоторого раздумья Дмитриев. В то самое время там стали делать в этих случаях резекцию ребра для удаления гноя. В 1896 году Екатерина Павловна Косминкова делала такие операции в костинской больнице, не относя их к числу трудных.
Свободное копирование
