В день моего отъезда из Ленинграда 6 января 1946 года у лестницы, ведущей в квартиру Ахматовой, поставили часового, а в потолок ее комнаты вмонтировали микрофон, скорее не с целью прослушивания и слежки, а для того чтобы запугать ее. Ахматова тогда поняла, что обречена, и хотя анафема из уст Жданова прозвучала месяцами позже, она приписывала ее тем же событиям.
Она прибавила, что мы оба бессознательно, одним лишь фактом нашей встречи положили начало холодной войне, оказав этим влияние на историю всего человечества. Ахматова была совершенно убеждена в этом. Как свидетельствует Аманда Хайт в своей книге, она видела в себе самой историческую фигуру, предназначенную стать виновником космических конфликтов (прямая ссылка на одно из ее стихотворений). Я не протестовал, хотя Анна Андреевна явно преувеличивала значение нашей встречи, что может быть объяснено неистовым выпадом Сталина и последующими за ним событиями. Я боялся своими возражениями оскорбить ее представление о себе самой, как о Кассандре, наделенной историко-метафизическим видением. И потому промолчал.
Затем Ахматова рассказала о своей поездке в Италию, где ей вручили литературную премию Таормина. По возвращении ее посетили представители советской секретной службы, задавшие ей ряд вопросов: каково ее впечатление от Рима, наблюдала ли она проявление антисоветских настроений в делегации писателей, встречалась ли с русскими эмигрантами. Она сказала в ответ, что Рим показался ей языческим городом, все еще ведущим войну с христианством.
«Война? – спросили ее, – вы имеете в виду Америку?» Что она должна ответить, когда подобные вопросы ей неминуемо зададут об Англии, Лондоне, Оксфорде? Или спросят о политических взглядах другого поэта, представленного к награде, Зигфрида Сассуна? И о других награжденных? Что отвечать?
Попробовать ограничиться рассказом о великой купели, даре Александра Первого, который тоже в свое время получил грамоту от оксфордского университета после победы над Наполеоном? Ахматова ощущала себя истинно русской и собиралась вернуться в Россию, что бы ни произошло. Советский режим был, увы, частью истории ее родины, где она хотела жить и умереть.
Мы перешли к теме русской литературы. Ахматова выразила мнение, что бесконечные несчастья, выпавшие на долю России, породили истинные поэтические шедевры, большая часть которых, начиная с тридцатых годов, к сожалению, не была опубликована. Анна Андреевна предпочитала не говорить о современных советских поэтах, чьи работы печатаются и продаются. Один из подобных авторов, находящийся тогда в Англии, послал ей телеграмму с поздравлением по поводу вручения оксфордской ученой степени. Она получила ее при мне, прочитала и тут же разорвала и выбросила: «Все они бандиты и проститутки и распродают свои таланты». Заговорили в этой связи о Маяковском. Он был в глазах Ахматовой гением, но не как поэт, а как новатор и террорист, уничтоживший существующие с давних времен структуры, фигура большого значения с темпераментом, преобладающим над талантом. Великий разрушитель! В своих стихах Маяковский выражал чувства открыто и обнажено: для него это было естественно, он не мог иначе. Его имитаторы, – она назвала несколько имен, – переняв эти манеру и жанр, стали всего лишь жалкими декламаторами, далекими от истинной поэзии. Что касается русской аудитории, она привыкла к громким призывам «мастеров художественного слова», как их сейчас называют.
Единственный поэт старого поколения, которого Ахматова упомянула с одобрением, была Мария Петровых. Более охотно говорила она о молодых поэтах России. Лучшим из них она считала своего воспитанника (как она сама выразилась) Иосифа Бродского, находящегося в данный момент в немилости у властей. Были и другие талантливые авторы (имена их мне тогда ничего не говорили), чьи стихи никогда не были опубликованы. Сам факт их существования свидетельствовал о силе и неистощимости русской духовной жизни.
«Они заслонят нас, – сказала Ахматова, – верьте мне, это так. Пастернак, я, Мандельштам и Цветаева начали формироваться как поэты в девятнадцатом веке, хоть мы и утверждаем, что говорим языком двадцатого. Эти новые таланты представляют новое начало, пока еще скрытое, но ему предстоит удивить мир». Она еще долго говорила в таком пророческом тоне. Потом снова вернулась к Маяковскому: его отчаянному положению, предательству друзей, трагической судьбе. Тем не менее, он был, согласно ее словам, своего рода оракулом, кричал людям правду, и его голос был услышан. Но ей самой он был далек по духу. Кто был ей близок, так это Анненский, чистый и прекрасный поэт, стоящий в стороне от житейской суеты и политики и игнорируемый авангардной прессой. Его не так много читали при жизни, но такова судьба многих гениев. Однако современное поколение гораздо ближе к поэзии, чем предыдущее. Ведь кто интересовался Блоком, Белым и Всеволодом Ивановым в 1910 году? А также ею самой и поэтами из ее группы? Сейчас же молодежь знает так много стихов наизусть, она сама и Пастернак получают массу читательских писем – многие, правда, от глупых эксцентричных девиц. Но само количество этих писем, безусловно, свидетельствует о признании.
Свободное копирование
