Казалось, к 1932 году стало легче дышать, но это было иллюзией.
Наступил страшный период: генеральная чистка, начало которой положили пресловутые показательные процессы по убийству Кирова, а кульминацией стал ежовский террор 1937-38 годов. Пока был жив Горький, имеющий огромный авторитет в партии и народе, сам факт его существования как-то сдерживал этот процесс уничтожения. Не меньшим влиянием пользовался поэт Маяковский, чье творчество образно называли голосом революции. Маяковский застрелился в 1930 году, Горький умер шесть лет спустя. Вскоре после этого Мейерхольд, Мандельштам, Бабель, Пильняк, Клюев, критик Д.С.Мирский, грузинские поэты Яшвили и Табидзе – я упоминаю лишь наиболее известных – были арестованы и приговорены к ссылке или смерти. В 1941 году поэтесса Цветаева, незадолго до этого вернувшаяся из Парижа, покончила с собой. Количество доносов и фальшивых показаний возросло неимоверно. Тем, кто имел несчастье быть арестованным, чаще всего грозила смерть: не помогали ни упорный отказ от предъявленных обвинений, ни смирение и самооговоры.
Сохранились отдельные воспоминания жертв террора. Наиболее достоверно этот – по своим масштабам – первый и (хочется надеяться) последний кровавый период русской истории отразили в своих мемуарах Надежда Мандельштам и Лидия Чуковская, а в поэзии – Ахматова. Картина уничтожения русской интеллигенция представляется мне территорией, подвергнутой бомбардировке: некоторые прекрасные здания еще сохранились, но стоят обнажено и одиноко среди руин и разрушенных улиц.
Война с гитлеровской Германией спасла многих писателей и деятелей других видов искусства от неминуемых репрессий. В тот период они стали выразителями патриотических чувств и настроений. Правда и искренность в какой-то степени вернулись в литературу. В те дни, когда русская нация сплотилась в единой цели победить врага, писатели, выражающие эти настроения, превратились в народных идолов и кумиров. Авторы, творчество которых до сих пор вовсе не находило одобрения властей и чьи произведения публиковалось крошечными тиражами, стали получать письма с фронта с цитатами их стихов – как политических, так и лирических. Мне рассказывали, что стихи Блока, Брюсова, Соллогуба, Есенина, Цветаевой и Маяковского читали повсеместно, учили наизусть. Их цитировали солдаты, офицеры и даже политкомиссары. Огромное количество писем с фронта получали также Ахматова и Пастернак, находившиеся до этого, образно говоря, в глубоком внутреннем изгнании. Их опубликованные и неопубликованные стихи распространялись в списках. В письмах их просили прислать автограф, спрашивали о подлинности того или иного стихотворения, интересовались их мнением об актуальных проблемах. Все это не могло пройти незамеченным для партийных лидеров.
Значение патриотических мотивов ранее преследуемых писателей было признано официально, положение последних стало более безопасным и стабильным.
В первые послевоенные годы большинство этих литераторов оказалось в неординарной позиции: с одной стороны – прежнее почитание большей части читателей, с другой – признание, уважение и одновременно подозрение со стороны властей. Публичные чтения стихов, поэтические вечера и собрания: все это, казалось, вернулось из времен предреволюционной России. Залы были полны зрителей, которые иногда сами брали слово. Иной раз кто-то подсказывал поэту забытые им строчки – часто из произведений, никогда официально не опубликованных.
Конечно, писатели находили огромную поддержку во всеобщем поклонении.
Они высоко ценили любовь и популярность народа, которым позавидовали бы многие западные литераторы, и которые были возможны только в России – благодаря открытой, хлебосольной и непосредственной русской натуре в противоположность сухому, расчетливому, цивилизованному читателю Запада.
Русские писатели осознавали свою уникальность в этом плане, пусть некоторые из них и противопоставляли богатую и свободную жизнь на Западе серому и нищенскому существованию у себя на родине.
Расцвет литературы в стране пробудил в мире интерес как к классическим, так и к современным русским произведениям. Одновременно в России росла популярность западных авторов.
Факты показывают, что большинство читателей зарубежных шедевров убеждены, что жизнь во Франции и Англии соответствует описаниям Бальзака и Диккенса. При этом, на мой взгляд, русские воспринимали эти произведения особенно эмоционально и интенсивно, по-детски восхищались их героями, оригинально и точно определяли моральное и социальное влияние тех или иных литературных работ. Гораздо более интересный и свежий взгляд, чем на Западе!
Русские часто видят в писателе кумира: такое мировоззрение утвердилось еще в девятнадцатом веке. Не берусь судить, как обстоит с этим сейчас – возможно, совсем иначе. Но могу свидетельствовать, что весной 1945 года очереди в книжных магазинах были гигантскими, интерес к литературе огромен, газеты раскупались в считанные минуты. Я не знаю другого примера подобного интеллектуального голода. Правая цензура не допускала ни следа эротики, ни дешевых триллеров, которые заполняют полки европейских магазинов. Благодаря этому русская публика была более прямой и наивной, чем наша. Я записывал в то время замечания и суждения театральных зрителей – часто простых крестьян – на спектаклях по пьесам Шекспира, Щедрина или Грибоедова. Некоторые реакции буквально рифмуются с грибоедовскими строчками из «Горя от ума». Эти высказывания производили на меня впечатление своей непосредственностью, чувством причастности, открытым восхищением или наоборот – неодобрением.
Все это казалось неожиданным и трогательным гостю с Запада. Возможно, именно для такой публики писали Еврипид и Шекспир: для людей с неиспорченным, свежим, юным взглядом на мир. Несомненно, идеальная аудитория для драматургов, прозаиков и поэтов!
Возможно, именно нехватка подобной реакции читателя на Западе способствовала распространению вычурных и неясных форм авангардного искусства. В этой связи не могу не согласиться с Львом Толстым, критикующим современную литературу. Правда, я не во всем согласен с ним и часто нахожу его догматичным и непоследовательным.
Свободное копирование
