Долгое будущее - 69

29 марта

Однажды у нас в 1932 году появились Шарль д’Арденн де Тизак с Диной. Стояла осень. В серый день перед «Каза Сингала» — наш одинокий дом на Майорке в Польенза Пуэрто — остановился элегантнейший синий «кадиллак», и из него вылезла Дица Синетти и выскользнул Тизак. Они часа два смотрели скульптуры Цаплина, а потом я пригласила их в «гостиную», где мы выпили коньяка с лимоном и поговорили. С этого дня началась наша дружба. Они влюбились в Майорку и в нас. Д’Арденн купил себе через несколько месяцев дом художника Титто Ситадинни — в Уэрте. Боже, что это были за дом и сад! Да и вся Уэрта-Польенза. Сплошной сад, изрытый канавками, розы, магнолии и апельсиновые рощи. Уэрта лежала в тихой долине — апельсиновые деревья не выносят ветра. Вся защищенная кругом горами, и высоко над ней — Пучь: гора над Польензой, а на вершине горы монастырь, где жили шесть францисканских монахов, могучие красавцы. Но о них после.

Так вот — д’Арденн и Дина. Двоюродный брат д’Арденна был создателем и хранителем Музея «Сернуш» в Париже — музей древнекитайского искусства. А д’Арденн коллекционировал современное. Он увез в Париж цаплинского тигра и свой бюст работы Цаплина. Он оставил Цаплину фото этого бюста, написав на обороте: A sculpteur Tsapline qui mâ proeuré une des plus belles émotions de ma vie»— «Господину Цаплину, доставившему мне одно из самых волнующих переживаний моей жизни».

Он страстно влюбился в скульптуры Цаплина и в самого Цаплина. Француз! Высокий, худой, потомок «Трех мушкетеров» — с тонким, умным лицом, чудесные руки и маленькие уши — порода! Ходил он, вернее, скользил, как кошка, всегда в белых эспадрильях. Осенью, когда в Уэрте были грязь и лужи, — эспадрильи оставались белоснежными. Он не был снобом — для этого он был слишком аристократичен и культурен, — но просто не любил людей и держался особняком от тех нескольких иностранцев, что жили в округе.

Дина его обожала, гордилась им, млела перед ним. А она была такая: еврейка с матовым лицом, профиль греческой статуи, маленькие груди, широкие бедра, томная, с мягкими черными глазами, но с железной волей. Рядом с изысканным д’Арденном она казалась плебейкой, но и в ней была элегантность, а главное — ум. И голос! Она была певицей в «Гранд опера» в Париже, но еще до встречи с д’Арденном потеряла голос. Перестала петь... Для нее это было трагедией. Она стала любовницей д’Арденна. Она любила автомобильные гонки и выиграла несколько призов. Любила играть в «девятку» и просаживала в игорном притоне почти все, что давал ей д’Арденн. Одевалась она очень просто, но ее белье! Спала на розовых атласных простынях — ив туалетной комнате ее стояли рядами кремы, духи, пудры и прочее.

Д’Арденн нанял лучшую повариху на Майорке. И время от времени устраивал для нас с Цаплиным обеды. Он знал, что я люблю покушать. На столе, накрытом домотканой майоркинской скатертью в красную или синюю клетку, стояли хрустальные бокалы и старинная майоркинская посуда. Даже серебро было какое-то особенное. А вина! А буйабесс — бульон цвета шафрана, прозрачный нектар — и отдельно на блюде все, что варилось в нем: огромные омары, устрицы, красные рыбы, ракушки, раки и прочее. А паштет из гусиной печенки — из собственного его имения в Арденнах — с трюфелями... А салаты! А главное — красота всей столовой, цветы, хрусталь, цвет вина в бокалах и живописность этих блюд. Д’Арденн умел жить, как умеют только французы...

Париж сейчас заняли немцы. Франции нет, все подыхают с голоду. Прекрасная Франция почти не дышит уже...

В Пуэрто в то лето приехала из Парижа мадам Зак — у нее в Париже была картинная галерея. Толстая, пожилая, красивая русская еврейка. Муж ее был известный художник Зак. Мадам любила жизнь и была очень деловой и суеверной. Она гадала — изредка друзьям. И вот однажды мы сидели:. Дина, д’Арденн, Цаплин, я и мадам Зак, которую мы познакомили с д’Арденном. Сидели в баре у Траута (это тоже был тип! О!) на берегу нашего залива. Солнце опускалось в море, вода была синяя и такая прозрачная, что все ракушки, медузы, даже водоросли, — все сквозило в воде. И мадам Зак говорила: «Да, я погадала и узнала, что муж через год умрет. И ждала с отчаянием. Я его так любила. И вот через год он умер внезапно, не болел, ничего».

Дина вцепилась в мадам. Я тоже. Мадам взяла мою руку, пристально вглядываясь: «Нет, я вам не скажу ничего. Вижу тюрьму... Не хочу говорить». Дичь! Передо мной расстилалось сверкающее солнечными бликами море, мы все были нарядные, беззаботные... Дичь! Взяла руку Дины: «А вам скажу. Пойдемте». Они отошли в сторону. Когда они вернулись, Дина выглядела другим человеком. Она вся преобразилась, сияла. В нее словно влилась новая жизнь! Она села подле меня и шепнула: «Мадам Зак сказала мне, что голос вернется, что я снова буду петь! И скоро!»

Через несколько дней к нам приехали д’Арденн и Дина и упросили поехать кататься с нами, а потом ужинать у них. Время от времени д* Арденн выискивал какие-то особенно красивые дороги и места и считал обязательным показать их Цаплину и мне. Мы поехали. Потом ужинали у них. И поздно ночью они повезли нас обратно в Пуэрто. Но ночь была так прекрасна, сияла луна, ни души, вся Майорка спала, какое-то сладкое упоение разлито в воздухе — мы решили еще покататься. Я затянула песню. Запел и Цаплин. Автомобиль еле плелся, так медленно мы ехали; запел д’Арденн — он пел старые французские песни, народные песни арденнских гор. У него был слабый голос, но пел он чудесно, весело, причудливо. И вот Дина, которая не пела три года, — запела! Она запела по-французски романс Гречанинова «Степью иду я унылою...». И после первой же фразы я поняла, что передо мной великая артистка. Она пела одну вещь за другой, а мы все плакали.

Через несколько дней из Пальмы им привезли рояль. И когда через год, в 1934 году, я приехала к ним в Париж, куда они уехали на зиму, — на афишах «Гранд опера» стояло: «Лоэнгрин» — партию Элизы пела Дина — как была ее фамилия? Не помню...

Петь — это странная вещь... Это — гипноз. Это — психология. Оттого что весна, все тает, зимы уже нет, увы, зима прошла, у меня на сердце Смерть и Отчаяние. Зима прошла. А я почти и не пела в театре, на публике... Один раз — не в счет.