20 марта
Я предчувствую, что сегодня будет странный день. Он только что начался. Посмотрим. Отдохновение души — мемуары Казановы. Я привезла их из Москвы, — я слишком о нем соскучилась, о Казанове, которого я люблю. Конечно, я — романтик. Читая его жизнь, я живу вместе с ним. Все эти дилижансы, гостиницы, города, люди — все это «мое». И особенно про бауты — черные треуголки, плащи, флаконы с душистой эссенцией роз — о, этот запах! Принадлежит только королю Франции, а от него — подарки, и маркиза Помпаду]р посылает флакон маркизу де Берни, послу в Венеции, а тот дарит его мадам М... О, эти праздники, эти прелестнейшие женщины. Был ли кто очаровательнее Анриэты? И сам Казанова, которого я так любила когда-то...
Итак: Татьяна Ивановна, на сцену!
На сцене холодно. Кутаюсь в свою чернобурку. В партере сидят самые страшные: Капелянская, Райкин, Снопков, директора и прочие. И, конечно, Янковский — как черная, гладкая умная такса.
А мне оттого, что я на сцене, — приятно, однако никто не сидит близко, а если рассматривают издали, то я не обращаю на это внимания. Пою для всего мира, для самой себя, не боюсь и не думаю — понравится или нет. Думаю лишь о том, о чем пою: вот и темная лестница и занавесочка — и свеча догорает — и добрая няня, и Лиза, которой всего пятнадцать лет, и злые Амуры, и очаровательная душенька Тереза, и те далекие годы, «когда, душа, просилась ты: погибнуть иль любить...».
Гитаристы аккомпанировали из рук вон плохо. Пошлый аккомпанемент, а они ведь лучшие здесь гитаристы...
Мы уходим со сцены. Минут через двадцать Янковский, небритый, усталый: «Ну вот, режиссировать с вами будет Рубинштейн. Завтра режиссерская репетиция. С 1 апреля вы в программе».
Райкин — обаятельный, талант настоящий, сказал: «Хорошо. Мне очень нравится».
Но я знаю актеров: сегодня хвалят, завтра ругают...
Свободное копирование
