Долгое будущее - 51

31 января

Вечерами я часто сижу дома одна и потому могу вспоминать и писать. По нынешним временам, когда простым смертным у нас совершенно недоступно и немыслимо поехать в заграничное путешествие (но, увы, масса народу ссылается на самые окраины СССР — против своей воли, в лагеря), — моя судьба, конечно, фантастична. Периоды моей жизни столь не похожи один на другой, что даже странно, как это я ухитрялась быть той же самой Татьяной на Майорке и в Москве, в Нью-Йорке, Мадриде или Провинстауне в США. И теперь в Ленинграде.

Мне кажется, я всюду была одинаковой, только внешне другая, смотря по возрасту и одежде. Я побаиваюсь рассказывать кому-либо о США, Франции, Испании. На всякие «заграницы» у нас косо смотрят, особенно если что похвалишь.

Еще маленькой девчонкой я могла часами просиживать перед огромной картой обоих полушарий и глазеть на них. Названия разных городов, рек, гор, морей, океанов оказывали на меня магическое действие. Географию я знала назубок и больше всего из книг любила описания — даже сухие, даже научные — дальних стран... Кордильеры, Анды, Тимбукту, Даржиллинг, Родос, Аделаида... Я могла твердить эти названия как стихи. И мечта моя была увидеть весь мир, объездить всю землю...

Мне так хотелось этого, что сила моего желания, очевидно, как магнит притягивала исполнение его, осуществление, воплощение, уж не знаю, как это выразить. Уверена, что когда-нибудь это будет считаться научным, неоспоримым фактом.

Горячо мною любимая сестра моей матери Вера Николаевна Прохорова (Чебыш по мужу) была преподавательницей географии и истории в старших классах пятигорской женской гимназии. Возможно, ее любовь к своему предмету перешла ко мне и выразилась в моем страстном стремлении повидать землю. Удрав из дому (из Пятигорска, куда мы в 1917 году уехали из Москвы), я в 1922 году съездила в Ленинград к своему двоюродному дядюшке академику Стеклову Владимиру Андреевичу; он в ту пору был вице-президентом Академии наук и хотя был математиком, но мог бы помочь мне поступить в Институт географии. Оказалось, что это было трудно, так как надо было держать приемные экзамены и что-то смыслить в физике и химии, — увы, я никогда ничего не могла понять в сих научных сферах, а простая арифметика до сих пор для меня загадка...

Дня три я как завороженная бродила по Ленинграду. Стояла ранняя осень 1922 года. Желтые листья шуршали под ногами, солнце мягко золотило рыжую зелень Летнего сада. Город был пустынен и тих, казалось, его только что оставили после пышного празднества, правда, слегка пограбив и поразбив. Я даже зашла в какой-то особняк, похожий на дворец по великолепию лепных потолков и входной широкой мраморной лестницы... В залах попадалась кое-какая мебель, висела огромная картина в золоченой раме, на невысокой мраморной колонне стоял бюст Вольтера... И ни души! Я прошла анфиладу комнат в надежде кого-либо встретить, спросить, что это за замок из сказки Перро, а потом в страхе бежала... Так я и не знаю, кто там раньше жил, и даже не помню, где именно стоял этот особняк. Где-то на канале Грибоедова... Или на Мойке? Недалеко от «Новой Голландии».

Я вернулась тогда снова в Москву. Мой другой двоюродный дядя, Языков Александр Александрович, вернувшись из Канады, где он был представителем нашего послереволюционного правительства, привез с собой секретаршу-американку Полину Роуз и попросил меня заниматься с ней русским в обмен на уроки английского языка. Ей было года двадцать три, мне лет семнадцать-восемнадцать. Мы быстро подружились, и вскоре она предложила мне давать уроки русского языка еще двум американцам за великолепную по тем временам оплату плюс ежедневный обед! Я взялась за дело добросовестно. Одного из моих учеников звали Бенджамин Пеппер, ему было двадцать шесть лет, он кончил с золотым отличием «Фай Бета Капа» Корнеллский университет в США, а затем учился в Кембридже (Тринити Колледж) в Англии.

Невысокого роста, черноволосый, с милым умным лицом и красивыми мягкими карими глазами, он сразу понравился мне своей воспитанностью, серьезностью, скромностью, умом, сквозившим даже в ломаных русских фразах, которые он старательно заучивал. Он прекрасно говорил по-немецки, я знала немного этот язык, и мне странно сейчас, что у нас происходили долгие, интереснейшие разговоры по-немецки...

Сначала я была чопорно-сдержанной, молниеносно исчезала после уроков и в душе несла полную ответственность за всех женщин России. Я понимала, что эти двое американцев будут по мне судить, каковы они — наши женщины.

Мне и в голову не приходило, что мои ученики могут видеть во мне не только «учительницу», но и... девушку!

Впервые после детства, когда однажды папа взял меня с Юрой на концерт Рахманинова в Театр Злобина, — я была в Большом театре на «Лоэнгрине» с Собиновым и Неждановой. Бен брал ложу бенуара и приглашал меня. Так ярко помню «Петрушку» Стравинского в декорациях Бенуа, мы были на «Корсаре» с Марией Рейзен и Жуковым, видели «Жизель» с Гельцер, слушали «Садко» с Неждановой, «Град Китеж» и особенно концерт из произведений Скрябина...

И еще помню ярчайшее впечатление от вахтанговского «Гадибука» в маленьком еврейском театре «Габима» в Кисловском переулке...

Приехал из Пятигорска мой отец. И в мае Бен сказал мне: «Я должен говорить с вашим отцом», — Бен сделал мне официальное предложение. Отец, да и вся моя семья были в ужасе: Америка! Таню уволакивают на край света!

Я молча, упрямо знала, что люблю этого человека, ничто меня не оторвет от него. Бен получил телеграмму от матери в ответ на свою о том, что он женится на русской: «Не прощу до самой смерти». Он плакал при мне, но телеграмму не показал. Но я нашла ее и прочитала... Ничего ему не сказала...

Я часто бывала в «Джойнте», где работал Бен — по образованию он был юристом. «Джойнт» помещался в Денежном переулке, в том особняке, где сейчас итальянское посольство. Потом они переехали в Гранатный переулок, где сейчас Дом архитектора. Бен познакомил меня в числе прочих и с Луи Фишером, уже тогда блестящим американским журналистом, сотрудничавшим в журнале «Нёшон» (Нация), и с молоденькой некрасивой самоуверенной Дороти Кин, которая была замужем за русским евреем инженером Артуром Адамсом.

Луи Фишер был тогда очень красив: молодой, блестящий, все с подчеркнутым уважением к нему относились, но что-то грубое, самодовольное сквозило в нем... Если б не моя любовь к Бену, я бы без памяти влюбилась тогда же в Луи Фишера. При виде его на меня словно смерч обрушивался. Я умышленно старалась его избегать.

Однажды мы большой компанией отправились в загородную прогулку, мы с ним случайно остались одни, и он, глядя на меня в упор черными пронзительными глазами, медленно сказал: «Вы совсем не понимаете, какая вы красивая! Вы всегда от меня убегаете. Из-за Бена, да?» — «Да», — сказала я и убежала.

В августе мы пошли с Беночкой в загс, а вечером праздновали свадьбу в «Джойнте» в Гранатном переулке... Дороти и Артур Адамсы уступили нам на несколько дней свою большую, удивительно красивую комнату в общежитии завода «Амо», где работал Артур. А потом мы поехали в Пятигорск к моим — к бабушке, к Верочке, к маме...

Бен был настолько явно хорошим человеком, что сразу же покорил всех. Моя драгоценная, чудесная бабушка сказала: «Мы спокойно отпускаем тебя с ним. Мы спокойны за тебя. Будь же счастлива!»

Мы обещали часто приезжать, и я не мыслила себе жизни вне Родины. Бен успокаивал меня, обещая устроиться работать в СССР. Как наивно было все это, но ведь оба мы были еще так молоды... Бен был юристом — специалистом по литературным плагиатам, и, естественно, мог работать лишь в своих США... Но разве думаешь об этом, когда ты замужем за любимым человеком, вся твоя жизнь вол63 шебно изменилась и впереди исполнение заветной мечты — повидать далекие страны?!. 4

Бен непрестанно ошеломлял меня заботой обо мне, нежностью, он всячески берег меня — как это было непривычно!

Он спросил: «Как ты хочешь ехать? Через Японию? Европу?» Я сказала: «Через Константинополь! Хочу повидать Айя-Софию и мечети султана». Я очень любила стихи Мандельштама про АйяСофию.

Мы плыли из Одессы...

Босфор! Нет, не мне его описывать — я жила буквально в сказке и от молчаливого восторга не могла, не умела и не хотела очнуться.

В жизни бывают впечатления такие острые, словно они озарены особенным волшебным светом. Словно ослепительная молния сверкнула над Константинополем: передо мной возник город под золотыми, голубыми куполами, с белыми минаретами, а на темно-зеленоватой воде, как огромные серебряные рыбины, лежали миноносцы, канонерки, крейсера союзников. По берегам Босфора высились темные кипарисы и белели виллы-дворцы. Сияло солнце, орали, вопили люди, пахло смолой и морем. Нас спустили в шлюпку, потом мы сидели в таможне, и маленький мальчик вынимал из чемоданов наши вещи, а на диване лежал пожилой толстый турок, он курил кальян и молча кивал головой в ответ на вопросительные взгляды мальчишки, который снова укладывал все в чемоданы. Потом мы поехали в открытой коляске, запряженной парой лошадей, по узким улочкам в гору, мимо отеля «Пера Палас» и дальше к отелю «Токатлиан».

Чувство невыразимого веселого счастья. У меня открылись душа и глаза, и я насыщаюсь солнцем, городом, суетой, многоголосым говором, цоканьем копыт, видом бесчисленных лавчонок, наряду с роскошными витринами, красными фесками и черными силуэтами женщин в чадрах, скользящих как тени по узким улочкам.

Мы приехали за неделю до входа Кемаль-паши в Константинополь и поселились в отеле «Токатлиан», владельцем которого был грек. Из нашего номера мы спустились в ресторан, где сидело уже много народу, и метрдотель, похожий на лорда, в черном фраке с белой гвоздикой в петлице, подал мне меню... где было перечислено по-французски множество блюд, — я стала заказывать все подряд... на десятом блюде Бен тихо прервал меня и с самым серьезным видом отпустил метрдотеля... Бен все объяснил мне, он ни капли не подосадовал на меня ни в тот ни в последующие разы, когда я проявляла свое полнейшее незнание «света».

Я была девчонкой, пережившей революцию и голод, я вообщето была в ресторане впервые в жизни, да еще в таком роскошном! Я была как во сне; еды, которой заставили наш стол, я не помню, да и ела ли я в тот раз... Но помню, как в залу вошла женщина, и всё как бы стихло, все стали смотреть на нее, за ней шли двое пожилых черных мужчин. Они сели за соседний столик. Глаз оторвать от нее я уже не могла: рыжая, с нежно-розовым лицом, на котором как черные бархатные бабочки темнели глаза... Она была в светло-сером костюме, такая тоненькая, пленительная... Я увидела ее еще раз в Пера-Палас-Отеле, куда мы зашли купить какие-то газеты: она была в черном, и черные мужчины — как черные жуки — по-прежнему были с нею. И в третий раз я увидела ее гораздо позднее в Вене в Кафе «Ритц», где мы сидели в ложе. В соседнюю ложу вошла вдруг она в сопровождении тех же черных миллионеров (это было написано на их лицах, с моей точки зрения!) — она снова была вся в черном, но на этот раз сияла белизной открытых плеч, лица, рук, как бы заключенная в черную рамку платья. Бархатные глаза ее остановились на мне, и она кивнула мне с улыбкой — приветливо, как старой знакомой! Значит, и она заметила меня! А Бен почему-то нахмурился и заслонил меня спиной от нее и черных жуков...

Они вскоре ушли, мы попрощались с ней глазами, и больше никогда в жизни я ее не увидела. Кто была она? Я так ясно ее помню.

С утра до вечера мы бродили с Беном по Константинополю. Неописуемый в ту пору это был город: между зданиями по сторонам узкой шумной улицы встречались кусочки старых кладбищ — несколько древних могил с каменными постаментами, замшелые, изъеденные временем... Вопили зазывно чистильщики сапог, в лавках на коврах, на полу молча сидели старики в красных фесках, покуривая кальян... Скользили женщины в черных чадрах, сновали мальчишки с круглыми блюдами на головах, а на блюдах — гора фруктов... Они по первому же знаку опускали блюдо к вашим ногам и начинали яростно торговаться... По булыжной мостовой грохоча проносились коляски, запряженные парой худых коней, и кучер цокал и щелкал бичом. Из ресторанчиков неслись запахи люлякебаб, чеснока, разных специй. Непрерывный грохот и гул, и над всем этим сияющее сентябрьское солнце на ярко-синем небе.

Но лучше всего были мечети, особенно под вечер, когда городской шум как бы затихал и с минаретов звучно неслось: «Алла иль-аллах...»

Помню мечеть Ахмед-султана, так ли она называлась? Та, что была как бы вся из бирюзы, голубая, неземной красоты... Мы вошли в полутьму и стояли, сняв башмаки и обувшись в чувяки, лежавшие у входа... Сверху проникали на середину мечети лучи заходящего солнца и золотили одинокую фигуру старика. Он лежал на полу и, очевидно, горячо молился, время от времени складывая ладони и вскидывая голову к небу... Стояла тишина, и мне самой захотелось пасть на колени и молиться всей этой красоте, всей этой удивительной жизни, которая плыла по Вселенной за стенами мечети...

А в заливе Босфор, как огромные серебряные рыбины, лежали на синей воде миноносцы и крейсеры союзников...

Американский консул, которого Бен знал по Корнеллскому университету, пришел повидать Бена в «Токатлиане». Он пришел в восторг, что Бен женился на русской, «советской». Он пригласил нас на обед в один, как он выразился, очень шикарный ресторан, куда мы через день и отправились. Все столики были заняты, а наш стол 3 Т . Л е щ е н к о -С у х о м л и н а стоял в центре, великолепно сервированный, с букетом дивных роз в центре. Консул был с еще тремя молодыми мужчинами — они говорили кое-как по-французски, ибо я по-английски еще не говорила и плохо понимала. Нам стала подавать очень хорошенькая барышня. К моему изумлению, оказалось, что она русская! Ресторан был белоэмигрантский!

К концу обеда разговор перешел на английский язык, и я смутно поняла, что говорят о России. Барышня принесла шампанское и фрукты, и мой сосед, надменный и чопорный молодой американец, что-то ей сказал — она вспыхнула, чуть не уронила вазу, и тогда он насмешливо процедил какую-то фразу сквозь зубы — все весело захохотали. Я вскочила, с грохотом отодвинула стул, ринулась к выходу! Я была вне себя от негодования: в моем присутствии — а я русская! — он позволил себе насмешку над русской, пусть и белоэмигранткой. Вытерпеть этого я не могла. Не помня себя, я домчалась до отеля, куда вслед за мной прибежали Бен и консул. И вот тут Бен оказался на высоте! Он сразу же заявил, что полностью присоединяется ко мне и считает поведение молодого американца неприличным. Надо было видеть, как извинялся за своих приятелей сконфуженный консул! Когда он ушел, я обняла Бена и заплакала навзрыд — от тоски по Родине, от любви и жалости к ней, от любви и благодарности к Бену...

С той минуты он стал мне совсем своим человеком, каким остался и посейчас... Никогда за всю мою жизнь Бен не обидел меня. Он и сейчас мне друг и будет им до смерти, я знаю, хотя столько лет мы не виделись и увидимся ли когда... Он был очень умным, очень благородным человеком, и годы, прожитые с ним, никогда не омрачали ни злоба, ни ложь, ни равнодушие ни с его, ни с моей стороны. А так беречь, так заботиться обо мне — никто уже никогда...

Но продолжаю про Константинополь.

По-моему, это было вечером в субботу в «Токатлиане» — мы спускались вниз по лестнице обедать, но, дойдя до середины, поняли, что происходит нечто из ряда вон выходящее. В огромном холле толпилось много народу — входная дверь была заперта, за зеркальными витринами на улице стояла густая толпа — люди орали, вопили, потрясая кулаками; а на широкой лестнице отеля, крытой красным ковром, возникла высокая фигура пожилого военного: он стоял бледный и невозмутимый. «Генерал Першинг!» — зашептали вокруг нас. Я с великим интересом во все глаза наблюдала за происходящим. И вот вдруг дверь отеля раскрылась, как узкая щель, в нее просунулся наружу один из служащих с большим ножом в руке — как обезьяна в одно мгновение он вскарабкался на каркас жалюзи, прикрывавшей от солнца зеркальные витрины, взмахнул ножом, и куски полосатого синего с белым холста полетели в толпу, которая с воплями хватала их и рвала в клочья... Так были уничтожены все жалюзи, и толпа стала постепенно таять, крики утихли, генерал со свитой удалился; в ресторан все же никто не пошел — огромные его окна выходили на улицу, — и еду нам лакеи разнесли по комнатам. Бен объяснил мне, что синий с белым — это цвета греческого флага. «Токатлиан» хотели разгромить из-за того, что хозяин его грек, но в отеле жил генерал Першинг, командующий союзными армиями в Турции, и это сдерживало толпу...

На следующий день мы, прильнув в вестибюле к окнам, смотрели на процессию: впереди ехал Кемаль-паша в коляске, я помню только его суровое и серьезное лицо и за ним бесконечную вереницу людей.

...Через день мы уже ехали в Ориент-экспрессе в Вену через Белград, Софию и Бухарест. Поезд подолгу останавливался на этих станциях, но мне не хотелось выходить. У нас в двухместном купе первого класса международного вагона было уютно. Мое неуемцое любопытство как-то стихло после великолепия Константинополя и впечатлений, втиснутых в те недели, что мы провели в этом сказочном, чудесном городе.