Долгое будущее - 14

11 сентября

У нас были визы в Италию, но в Италии правил Муссолини, и, по рассказам побывавших недавно в Венеции Тибби и Мика Леофф, фашистские соглядатаи все время ходили за всеми иностранцами по пятам и ежеминутно могли подстроить каверзу. «Успеем, когда фашистов прогонят», — наивно решили мы с Цаплиным и очень обрадовались тому, что будем скоро вновь на нашем благословенном острове.

Мы отправились в порт Валенсии узнать о пароходах. Море казалось горячим, оно тихо подремывало под палящим солнцем. На пристани лежали горы апельсинов. Дюжина — на выбор — стоила всего одну-две песеты. Мы ели их беспрестанно, и таких вкусных, как в Валенсии, я уже никогда нигде не ела. Они прохладно таяли во рту.

Мы побродили по докам, пароход на Майорку отплывал через три дня. Близился полдень. Надо было удирать от жары и кормить Аленушку, чей распорядок дня был строжайше регламентирован. Как я любила ходить с ней по Валенсии! Она была мне такой милой спутницей, трехлетняя крошка, и даже спасительницей, ибо ограждала меня от приставаний мужчин. Валенсианцы были невероятно напористыми. Во всяком случае, очевидно, считали, что, когда мужчина выглядит так, словно готов вот-вот на женщину наброситься, — это лучший для нее комплимент. В Валенсии воистину были в обиходе «испанские страсти».

Валенсия — весна — горы светло-оранжевых апельсинов на фоне горячего синего моря. Милое солнце на безоблачном небе; Алена как розовый цветок граната; лимонные рощи, кафе, рынок; старинное здание Льонхи, одно из самых прекрасных, которые я видела в Испании; лавки, люди... Боже мой, Валенсия!

Да, мы уезжали из этого прекрасного города слишком скоро, слишком скоро... Дмитрию не терпелось начать работать в уединении Польенза Пуэрто. Но судьба решила иначе. Мы шли к себе в гостиницу, и вдруг кто-то громко крикнул: «Цаплин!» И кто бы вы думали, как не сам Палладини, которого я прозвала «красивейшим шалопаем в Испании», бросился нам навстречу! Палладини, оказывается, жил теперь со своей женой Дафнэ в Валенсии. Мы непременно должны остаться, и Палладини организует здесь выставку цаплинских скульптур. «Да, да, завтра же! Я все могу, в моих руках весь город, я знаю всех, а меня знает вся Испания. Ведь я — Палладини!» Мы с Цаплиным согласились: это был шанс продать одну-две скульптуры в музей Валенсии.

Вечером мы были приглашены обедать к Палладини. Они жили на тенистом красивом бульваре Аламеда, и, к нашему великому удивлению, — в роскошном доме. Палладини приезжал в Пуэрто прошлым летом, явился к нам в Каза Сингала и, несмотря на свою элегантность, произвел на меня впечатление авантюриста без гроша в кармане, чем мне в некоторой мере и понравился. Цаплину импонировало, что Палладини действительно знает искусство. Палладини говорил по-французски как истый парижанин, и Цаплин понимал его.

В тот вечер он познакомил нас со своей женой Дафнэ, которая оказалась очаровательной молоденькой датчанкой, единственной дочерью копенгагенского «короля пива», миллионера, того самого, который отвалил своему городу уйму денег для музея в Копенгагене. Красотка Дафнэ, только что из закрытого пансиона в Швейцарии, воспитанная в духе скромности, трезвой деловитости и хладнокровной сдержанности, вдруг, на свою беду (по-моему), случайно встретилась с Палладини в Копенгагене. Тот мотался по всему свету как журналист. И вот в девятнадцать лет Дафнэ, наперекор всем и вся, два года назад вышла за него замуж и поселилась с ним в Валенсии. Десятимесячный их сын, которого она мне в тот вечер показала, был поразительно красивым малышом, от матери он взял золотистые волосы, а от отца большие темные глаза. У малыша была молоденькая бонна-немка, помимо испанской нянюшки, и свои отдельные апартаменты. Дафнэ не спускала глаз с Палладини, но он и в самом деле был чрезвычайно привлекательным, умным, затейливым и сложным человеком — лентяй и бродяга, «артист» и богема до мозга костей, влюбленный в себя, во всех красивых женщин, в искусство и, главное, в жизнь. Потомок древнего знатного рода из Астурии, он называл себя коммунистом и был яростным революционером на словах. С непередаваемым блеском он мог часами рассказывать нам об Испании.

В сумерках он заходил к нам в отель и лениво предлагал встретиться позднее, часов в десять, с ним и Дафнэ в каком-нибудь маленьком кафе. Мы переехали в другой пансион, очень респектабельный, где у сеньоры-хозяйки был маленький сынок, и она относилась очень по-матерински и к Аленушке. Уложив Аленушку спать, мы шли на свидание с Палладини. Как хорошо я помню все: темные улицы вдали от шумного центра, маленькое полупустое кафе со столиками на тротуаре, прохладную ароматную ночь — пахло розами и лимонами, а ветерок доносил соленый запах моря.

При виде нас Палладини вставал и приветствовал с грустным, скучающим видом, зато Дафнэ сияла улыбкой. Мы молча садились, Цаплин заказывал себе кружку пива, а я — чашечку кофе, и Палладини начинал говорить. Вскоре он преображался — блеск остроумия, горечь, ирония, страстный пафос любви к великолепной Испании звучали в его речах с такой неподдельной искренностью, что это волновало не только его жену и нас, но часто и посетителей кафе, а гарсон подолгу застывал у нашего столика с салфеткой в руках. Палладини сыпал дерзкими насмешками по адресу начинавгося движения фашистов (весна 1934 года), издевался над «монархическим» журналом «АБС», восхвалял социалиста Лларго Кабальера и коммунистов, рассказывал об Испании. К часу ночи мы шли домой, чета Палладини провожала нас, потом мы немного провожали их, потом они снова нас, и, наконец, у дверей нашего скромного отеля Палладини напоследок произносил страстную речь — и мы расставались до завтра.

Выставка Цаплина открылась в клубе писателей и журналистов. Палладини раздобыл пьедесталы, Цаплин распаковал своих великолепных птиц и зверей. Мы сами с помощью Палладини и Дафнэ расставили скульптуры. Вначале мне было трудно заставить себя ходить в клуб, так как один из его членов, известный журналист, имел обыкновение сидеть у входа, а был он болен волчанкой... На лице у него вместо носа была кровавая каша, но он глядел во все глаза и говорил глухим, хриплым голосом. Его специальностью были статьи о Бое Быков. Он передвигался в кресле с помощью слуги и друзей. Меня до глубины души трогало всеобщее внимание, доброжелательность и сочувствие к этому несчастному человеку. Около него постоянно сидели один-два из его знакомых, никто его не сторонился, не боялся заразиться... Чудесный народ испанцы! Потом я «привыкла» к его ужасному лицу, и мы с Аленой всегда с ним здоровались. Бедняга...

В газетах появились портреты Цаплина и целые подвалы о его выставке. Палладини приволок прекрасного фотографа. И действительно, фотографии Цаплина и его скульптур, снятые в Валенсии, — это лучшие из всех его фотографий. Цаплина узнавали на улицах, выставка имела огромный успех, но он заломил такие цены за свои скульптуры, что городской музей отступился. Продать скульптуру для Цаплина было все равно что оторвать себе руку или ногу...

Палладини устроил в честь Цаплина роскошный званый обед, пригласил отцов города и разных знаменитостей — без жен. Еда была сверхвкусная, а сервировка соответствовала приданому дочери миллионера. Дафнэ, блистательная хозяйка дома, была хороша, как картинка, — идеальный цвет лица, большие серо-синие глаза, рот как розовый цветок, коротко остриженные золотые кудри, стройная фигурка, строгая элегантность. Но успокоиться на этом Палладини, конечно, не мог!

Как сейчас вижу эту большую столовую, Дафнэ с лилейными плечами, похожую на розовую маргаритку, дерзкого молодого красавца Палладини, торжественных пожилых валенсианцев (не помню ни одного из них в отдельности!), Цаплина в черной валенсианской блузе (из-за которой вышел страшный скандал, так как я пошла тайком купить ее для Цаплина). Себя — в сером, с черной розой на груди.

А с цаплинской блузой вышла чуть ли не трагедия. Такие блузы носили в Валенсии художники и старики крестьяне, которых я увидела на заседании Водного суда. Блузы эти мне так понравились, что я решила немедленно купить такие же Цаплину. Но сделать это надо было по секрету от него, а то он стал бы протестовать и ни за что этого не допустил бы и не стал бы их носить. Ему вообще было решительно все равно в чем ходить, и я насильно покупала ему верхние рубашки и обувь. На третий же день нашего пребывания в Валенсии я, уложив Аленушку спать и оставив Цаплина с нею, удрала за блузами. Я так редко выходила одна, всегда вдвоем с Аленой или с ней и Цаплиным, что прямо-таки наслаждалась своими редко случавшимися одинокими вылазками! Блузы я купила быстро. Две черных, одну коричневую, и радостно вернулась в пансион. Цаплин набросился на меня как зверь, вернее, как грубый извозчик. «Где была?! — орал он.-- Как смела уйти, не сказав мне?!» — и чуть не кинулся на меня с кулаками. А я его еще в Мадриде предупредила, что прощаю в последний раз. Я положила блузы на стол. Алена проснулась, я одела ее. Цаплину я не сказала ни слова. Я словно заледенела вся. Я повела Алену гулять и зашла по дороге в «Америкэн Экспресс» узнать, когда отплывает пароход в Нью-Йорк. Пароход, оказывается, уходил послезавтра вечером. Я заказала каюту первого класса, оставила задаток. Бен в каждом письме звал меня, писал, что будет Аленушке любящим отцом, писал, что я ему самый близкий и любимый человек, что, если я хочу, то большую часть времени буду жить в Европе: в Париже или Лондоне, в Риме или Швейцарии...

Если сам Цаплин вырисовывался мне все более тяжким человеком и моя любовь к нему сменялась холодным равнодушием и даже неприязнью, то образ жизни, который я вела с ним, был вполне по мне, так же как и принадлежность к кругу скульпторов и художников, вернее, к международному братству «артистов» вообще, включавшему и писателей и музыкантов. Среди этих людей я чувствовала себя на месте, хорошее выражение — «как рыба в воде», — именно так. А многие деловые знакомые Бена, сам Нью-Йорк, Соединенные Штаты вообще с их глубочайшим мещанством, бешеной погоней за долларами, надутой плутократией, отсутствием культуры и «артистизма» (за редким исключением) — все претило мне, было мне ненавистно, скучно. Душа моя восставала против их мироощущения и образа жизни. Я не вынесла и бежала из США, несмотря на нашу с Беном любовь, несмотря на все предоставленные мне комфорты и разные «блага». Вот почему, когда Бен умолял вернуться, когда Честер приехал в Париж за мной и шестимесячной Аленой (о милый, милый Честер...), я не уехала обратно в Америку. Достойнее и, конечно, в тысячу раз интереснее было жить с Цаплиным в его голой мастерской, где мы сидели на ящиках и ели на ящиках, а единственной «мебелью» была колченогая широкая кровать под пурпурным бархатным балдахином времен Второй империи. А главное — Цаплин был русский, свой человек, и с ним мы вернемся домой, и Аленка наша вырастет у себя на Родине. Главным было это.

Но этот «свой» человек был все более явно человеком не по мне, ох нет... И на этот раз я твердо решила уехать.

Последующие в Валенсии дни мы с Цаплиным молчали. Он не пытался нарушить молчание, чувствуя, что это было бы бесполезно. В пятницу с утра я повела Алену гулять. Завтра мы отплывали, и можно с ночи вселиться в нашу каюту. Предстояло тайком выбраться вечером из отеля прямо на пароход, а до этого хоть кое-что уложить.

Мы сели на скамейке в скверике, Аленушка начала рыться в песке вместе с другими малышами, и вдруг передо мной вырос Цаплин. Он был бледен, лицо его дергалось. «Татьяна Ивановна, вы уезжать собираетесь? Так знайте, я повешусь, жить я не буду. Татьяна, прости, прости меня...» Крупные слезы катились по его щекам, он был жалок, он оставался в чужом городе, почти не зная языка, почти без денег, отец моего ребенка, и мне казалось, что без меня он совсем беспомощный, да еще действительно повесится с тоски! Вот уж этого я взять на душу никак не могла. «Станьте здесь при всех на колени передо мной и поклянитесь, что «такое» никогда больше не повторится; что вы будете отпускать меня из дома одну, орать и кидаться на меня никогда не станете! На колени!» И он опустился на колени, в песок, тут же на сквере, при всех, на глазах ошеломленных испанцев! «Слово даю! Честное слово, Татьяна!»

Я взяла его за руку, подозвала Аленушку, которая была так занята игрой, что и не заметила происходящего, и втроем мы вернулись в отель.

После званого обеда у Палладини союз художников и скульпторов города Валенсии устроил большой обед в честь Цаплина.

А сейчас революция бушует в Испании, фашисты хотят задавить испанский народ. И когда я думаю об Испании, какой угрюмой, неприглядной кажется мне Москва! Ничего не могу с собой поделать, я все время вспоминаю Майорку, Кордобу и Гренаду, Валенсию... Кордобу бомбардировали!..

Но вернусь на минуту снова в Валенсию, о которой не могу вспоминать на минорный мотив. Мы с Цаплиным плыли обратно на нашу любимую Майорку на небольшом скромном пароходике, курсирующем между Валенсией, Барселоной и ближайшими к ним островами: Майорка, Минорка, Ибиса и т. д. Мы были на палубе, а на пристани стояли Дафнэ с Палладини, который накануне горячо уговаривал нас ехать на побережье неподалеку от Валенсии, где у них с Дафнэ вилла на самом берегу моря, дивный пляж, сад, — на всё готовое. Пароход издал длинный гудок и начал отплывать. Палладини и Дафнэ выглядели печальными. А сейчас я так тепло вспоминаю их!

Помню, как художники Валенсии дали обед в честь Цаплина. Нас повезли далеко за город на берег моря. Был серый прозрачный весенний день, и море казалось бесконечным... На песчаном пляже под большим навесом стояли в ряд длинные столы со скамьями, а еду готовили в саду при «Каза дель Маре» — «Дома у моря». Над жаровней стоял большой чан, в котором шипела арроз паэлья — рис с овощами и курицей, вкуснейшее блюдо, отдаленно напоминавшее наш плов. Жены художников и еще какие-то женщины резали помидоры, салат и сбивали «сабайоне». Пиршество было роскошное. Мы пили манзанилью, чокались, произносили речи и выкликали тосты, но больше всего мне запомнился грустный женский голос... Пожилая испанка, вся в черном, удивительно пела простые, народные песни, особенно одна песня про бедного матадора тронула меня до глубины души.

Если моя мать умрет — куда я денусь?!

Пойду в матадоры...

Нас чествовали не только потому, что Цаплин был великим «артистом»-скульптором, но потому, что мы были люди Советской России. Среди присутствующих многие были коммунистами, почти все были социалистами, и для них наша Родина очень много значила... Сколько было выпито именно за Советский Союз, за его процветание и за добрую дружбу с ним! День был пасмурный, и у меня на сердце, несмотря на общее веселье, было тяжело... Сама не знаю отчего. После мы пошли в ближнюю апельсиновую рощу, а потом в дом к писателю Бласко Ибаньесу. Он давно умер... Было уже темно, когда мы вернулись в город. Этот праздник в честь Цаплина устроили в складчину художники Валенсии, и я никогда не забуду серенький день, берег моря и голос женщины... А главное — дружелюбие, душевность и простоту милых валенсианцев.