XI. 1942 год
В конце декабря 1941 года я вернулась домой. Пришла к заключению, что помочь моим родственникам я ничем не могу, а если мне предстоит умереть, то лучше умереть дома. К этому времени в одно окно моей спальни было вставлено несколько маленьких стекол, и таким образом я кое-как могла жить у себя и работать.
Водопровод был разрушен, и воды в доме не было. Фановые трубы не действовали. Электрического света не было. Нюша достала немного керосина. Я работала при маленькой коптилке, сделанной из аптечного пузырька. И как же я радовалась, глядя на ее так легко гаснущий огонек! Все такие мелочи в нашей жизни имели для нас огромное значение. Ободряли и утешали нас.
Главное — я была у себя. Перебиралась домой пешком. Трамваи не ходили. Нюша и Иван Емельянович перевозили на двух салазках мое имущество.
По дороге мы видели чудовищные разрушения от бомб и снарядов. Шли мы по улице Маяковского. Несколько домов на ней лежали в развалинах. Около них дыбом поднимались панельные плиты. Колоссальные ямы виднелись на мостовой с вывороченными водосточными и канализационными трубами. Взъерошенные крыши с торчащими во все стороны балками и листами железа. Между ними проглядывало серое небо. Квартиры во всех этажах были разрушены. Потолки провалились. Кое-где около стен сохранились остатки мебели. Висели полуоторванные балконы. Но самое печальное и вызывавшее в душе ужас были колоссальные кучи щебня и обломков камня, лежавшие внутри домов и иногда доходившие своей высотой до третьего этажа…
В те дни, когда я жила еще на улице Марата, меня очень заботила Клавдия Петровна, мой любимый, близкий друг. Если бы я была дома, я, конечно, взяла бы ее к себе, и мы пережили бы вместе все беды.
Стремясь в тяжкие годы быть чем-нибудь полезной своей Родине, Клавдия Петровна поступила, несмотря на свой возраст, на краткосрочные курсы медсестер. Ей приходилось, при всем ее истощении, много заниматься и держать экзамены. Как только я переехала к себе домой, Клавдия Петровна тотчас же поселилась у меня. Она была в тяжелом состоянии истощения и слабости, чудовищно худа, с потухшим взглядом. Говорила задыхаясь и все время мерзла.
В первый же вечер после моего возвращения домой ко мне зашла мой друг и врач Екатерина Николаевна Розанова, которая и до блокады, и во время нее внимательно, с любовью следила за моим здоровьем. И с исключительным бесстрашием и энергией она, кроме своих прямых обязанностей в детской клинике имени Филатова, все свое время тратила на помощь, поддержку и спасение многочисленных своих друзей.
…Ее поступки были проявлением высокого героизма, любви к людям, с полной отдачей себя им.
Дневник от 1 января 1942 года
«…Страшный голод, неотвратимый, беспощадный, как клещами, зажал Ленинград. Огромное количество покойников скопилось на всех кладбищах. Некоторые несчастные, измученные граждане привозят своих умерших к больницам.
Вчера я вышла погулять, но была потрясена всем виденным. Пройдя мимо окон нашего дома и мимо так жестоко пострадавшего соседнего, я увидела на тротуаре лежащего мертвого мужчину, хорошо и тепло одетого. От неожиданности я оторопела, остановилась, и такая жгучая жалость охватила меня. Никак я не решалась пройти мимо, не из страха, а из чувства — нельзя ли ему что-нибудь сделать?
Едим столярный клей. Ничего. Схватывает иногда нервная судорога от отвращения, но я думаю, что это от излишнего воображения. Он, этот студень, не противен, если положить в него корицу или лавровый лист. Едим рыбий клей и варим щи из лечебной беломорской капусты. Посетил меня сегодня мой друг Петр Евгеньевич. Принес горсть овсяной муки для киселя, а Иван Емельянович принес три кильки…
Советский человек даже в страшных условиях блокады находил силы бороться со всеми невзгодами. Его бесстрашие, отвага, способность к сопротивлению — поразительные…»
Свободное копирование
