Одно только обстоятельство, каждый раз до глубины души меня огорчало. Проходило каких-нибудь полчаса (и это еще много) после чтения — и впечатление в большинстве случаев совершенно улетучивалось, и разговор переходил к чему-нибудь постороннему, мелкожитейскому, чему прочитанное служило иногда чисто внешним, ничтожным поводом. Через полчаса, случалось, говорили уже совершенно противное тому, что вырывалось в первом порыве впечатления. Так, почти все пожалели (я хорошо помню это) Дездемону, говоря, что Отелло без вины задушил ее, а через час уже ругали женщин вообще и жен в частности, утверждая, что лаже и без всякой вины их следует душить, как собак. После попов и докторов арестанты больше всего ругали женщин, и если бы принимать на веру каждое их слово, то можно б было подумать, что мир не создавал более страстных женоненавистников! Особенно возмущался ими Парамон Малахов, который всю жизнь свою, но собственным его словам, погубил за женщин. По поводу Отелло, помню, узнал я и историю его двойного убийства, за которое он пришел в каторгу.[1]
В течение трех лет жил он с лишением прав в Иркутской губернии, занимаясь, как и теперь, бондарным ремеслом. Там он слюбился с одной девушкой, приемышем местного крестьянина. Ходили темные слухи, будто крестьянин живет с своей приемной дочерью, но Парамон пренебрег этими слухами и взял только с невесты слово, что если и было что в прошлом между нею и отцом, то впредь ничего этого не будет и она будет ему мерной женой. Свадьба обошлась Парамону, по его словам, в семьдесят пять рублей, и обстоятельству этому он придавал огромное значение. Первые три месяца молодые супруги жили дружно и любовно, но потом опять стали ходить слухи об отношениях Катерины с отцом. Парамон побил ее раз, побил и другой, уговаривая не дурить. И вот в один не прекрасный день она совсем сбежала к отцу… Соседи начали смеяться над Парамоном. К чувству обиды примешивалось сожаление и о потраченных напрасно деньгах.
— В первое ж воскресенье, — рассказывал Парамон, — оделся я в праздничную одежу и пошел к тестю окончательно переговорить о своем деле. Что-нибудь одно хотелось узнать: или что Катерина одумается и бросит свое распутство, или совсем от меня откажется, и тогда они должны были вернуть мне мои деньги. Что касается убивства, то это я еще надвое держал в уме и так только, про случай, заложил за голяшку нож. Обоих их я на улице встретил, перед самым домом: из церкви от обедни шли. Я подхожу. Так и так, мол, говорю, потолковать с тобой, Степан, пришел. «Знаю, говорит, о чем ты толковать хочешь. Только мое тут дело — сторона. Если не хочет она жить с тобой — что я могу поделать?» — «Поди-ка, говорю, сюда, Катерина, мне сказать тебе нужно». Говорю это тихо так и спокойно, к сторонке ее маню. Вот, ей-богу, не вру, никакой, то-ись, дурной мысли в голове еще не держу! А она, стерва… она хватает за руку своего любовника и тащит домой. «Нет, говорит, не хочу, не об чем нам говорить». Тут взыграло во мне сердце, горючей кровью облилось. Я тоже хватаю ее за руку и тяну к себе. Так и стоим мы середь улицы — ну вот, честное слово, правда! — я за одну ее руку держу, он за другую. Поворачивается она тогда лицом ко мне и говорит: «Уйди, подлец, не то закричу, в рожу плевать стану».
— А! так я подлец?! — Нагибаюсь, выхватываю из-за голенища нож и — раз! раз! — в грудь ей по самый черешок два раза нож запустил. Он, любовник ее, хотел было кинуться на меня… Я размахнулся — и его ножом в живот. Он тут же и сковырнулся на землю — и дух вон. А Катерина… Та, шкура, настолько живуща была, что еще до дверей избы добежать успела. Тут я догнал ее и еще раз в спину полоснул: не живи, змея подколодная!..
Слушатели, все без исключения, были в полном восторге от такого поступка Парамона и высказывали ему горячее одобрение: так ей и надо, суке. Не умела жить честно — ешь землю. Лежи с своим любовником, целуйся с им!
Никому и в голову не приходило задаться вопросом о том, какая внутренняя драма могла происходить в душе Катерины, какие причины толкнули ее на разрыв с законным мужем, Ни у кого не являлось и тени сомнения в том, что брак ее с Парамоном имел одну цель — отвод глаз, что она все время его обманывала — и в те полгода, которые он был женихом, и те пять месяцев, которые был мужем.
— Она на другой день поутру померла, — продолжал свой рассказ Малахов. — Вся деревня, вся до одною человека, за меня стояла, арестовать даже не хотели. «Ты и так, говорят, не убежишь, не такой человек». Я уж сам настоял, чтоб арестовали. Катерина, оказалось, на сносях была, уж не знаю от кого — от его или от меня, и я за тройное убивство судился: за нее, за любовника и за младенца. На суде я все обсказал правильно, все, как было, ничего не утаил, и даже судьи сожаление мне выражали… И хоть приговорили меня к шести годам, но я это за то же оправдание считаю. Шесть лет за три души — это оправдание! Потому что я праведно поступил — за свою обиду, за свой позор и за свои деньги убил! Я честно поступил!
Пытался я вставить несколько слов в осуждение убийства вообще, но этим только окончательно озлил Парамона, и он, не желая меня слушать, восклицал патетически:
— Я правильно поступил! И всякий должен сказать: Молодец Парамон! Артист Парамон! Герой Парамон!»
— Возможно, что и так, — отвечал я. — Я ведь не думаю винить вас. Я говорю только, что все-таки лучше б было не убивать.
— Нет, надо было убивать! — кричал весь раскрасневшийся Парамон, энергично потрясая своей огромной черной бородой и ударяя себя кулаком в грудь. — Надо было убивать, и весь мир скажет: «Хорошо сделал Парамон! Орел Парамон! Отелла Парамон!»
Я перестал спорить, и Малахов сиял полным блеском торжества и победы. Арестанты решительно все были на его стороне. Гончаров не преминул по этому поводу рассказать какое-то событие из собственной жизни, тоже свидетельствовавшее о необыкновенной глупости и подлости женщин. Кто-то другой, вызвав в камере общий смех и веселость, рассказал затем, как по-зверски расправился он однажды со своей любовницей.
— Я ее в боковину, под ребра, под микитки, в брюхо, опять в боковину..
Чтобы не слушать, я заткнул уши. Через некоторое время я задал, однако, вопрос Семенову, как, по его мнению, должен относиться муж к жене и что делать в случае ее неверности?
Семенов удивился.
— А неужели ж прощать ей? Чтоб она, подлюха, смеялась надо мной? Да лучше ж я сейчас отрублю ей, шкуре, голову, как только подозрение явится.
— А вы, Владимиров, как думаете? — обратился я к нашему поэту, который все время молчал и, казалось, сонливо лежал на нарах, бог знает о чем думая и где витая. Медвежье Ушко, по обыкновению, долго отмалчивался и отнекивался, говоря, что ничего не знает и не думает, но потом вдруг поднялся с места, замотал головою и забасил так, что у меня явилось опасение за свою барабанную перепонку:
— А, конечно, убить ее надо!.. Жена повиноваться должна… Не мужу ж бояться жены!
Разговор окончился вполне комическим образом, когда услышали внезапно заявление Тарбагана, что и он, когда воротится домой, тоже «беспременно» убьет свою жену, если она окажется ему неверной.
При одном взгляде на грязную, опухшую от сна и жира фигурку этого животного, которое тоже мечтало разыграть из себя Отелло, все разразились смехом и принялись острить на его счет.
— Да была ль у тебя жена-то? Не во сне ль приснилась?
— Ты не на той ли колоде женат-то был, что у нашего кабака лежала?
— Нет, братцы, он на пестренькой сучке женат, что по-за тюрьмой бегает. Она за им и в каторгу пришла.
Тарбаган сердился и, как мог, отгрызался. Он не умел парировать шутки шутками.
Свободное копирование
