X. Мои ученики Буренковы{28}
Ученики продолжали учиться. Буренкова и Пестрова иначе и не называли в камере, как учениками; впрочем, многие путали значение слов «ученик» и «учитель» и нередко меня самого звали «учеником»… Пестрев как застыл на складах, так и не двигался дальше; а между тем каждую свободную минуту он посвящал ученью: сидел на своих нарах с листком написанной мной азбучки в руках и шептал над нею, точно колдун свои заклинания. Отдельные слоги он складывал довольно хорошо, но при соединении их в слова память каждый раз ему изменяла и выходило у него — черт знает что.
— С… е… се! н… о… но!
И Пестрое задумывался.
— Что же вместе будет, Пестров?
— Перо! — отвечал он после долгого размышления, приводя меня в отчаяние.
В один прекрасный день Малахов, сияя и торжествуя, принес-таки в рукавице карандаш и какую-то старую, истрепанную азбучку. Никифор ликовал чуть ли не больше его самого. Даже вялый и обескураженный своими неуспехами Ромашка несколько оживился. Но тут же я подметил и недобрую тень, пробежавшую между учениками. Никифор с жадностью схватил и карандаш и азбучку, считая их как бы своей неотъемлемой собственностью.
— Ты ведь мне обещал, Парамон?.. Я заплачу. Пестрев молчал, но с очевидной завистью смотрел на Никифора. Я заметил последнему, что он должен поделиться с товарищем карандашом..
— Да ему зачем, Миколаич? Он ведь складов не знает еще? Он… А я писать учиться хочу.
— Вы тоже не бог знает как складываете.
— А не ты же ль сам говорил, что можно в одно время и читать и гуквы писать учиться? Гумаги не жаль.
— Во-первых, не гуквы и не гумага, я уж говорил вам. А во-вторых, не хорошо жадничать. Азбучку и совсем можете Роману отдать: вам она не нужна больше.
— А повторять-то? Без азбучки забудешь… Как без азбучки учиться? Мы вместе, с им глядеть будем.
Впрочем, через несколько же минут порыв жадности сменился порывом великодушия, и я слышал, как Никифор сам уговаривал Пестрова взять у него и часть карандаша и азбучку. Но тот чувствовал себя сильно обиженным и долго капризничал:
— Не надо мне… Я брошу учиться… Памяти нет… Так что вся камера принялась наконец ругать его.
— Ишь ведь какой ты вредный человек, Пестров. Сколько зла в тебе сидит. Микишка — простецкий парень, у того все от сердца идет, а ты — нет.
Пестров взял азбучку, но от карандаша отказался. Между тем совершенно для всех неожиданно объявился еще третий ученик, такой, на кого и подумать бы никто не мог. Двоюродный брат Никифора — Михайла, по фамилии тоже Буренков, в один из наших вечерних уроков долго стоявший у стола, скрестив на груди руки, вдруг выпалил:
— Туес ты простокишный, погляжу я, Микишка! Этаких пустяков в башку взять не можешь. Бросай учиться, не срамись и учителя не мучь по-пустому!
Никифор вскипел.
— Ты что за ученый выискался? Ты бы небось в башку лучше взял?
— Вестимо бы, лучше. Я и так лучше тебя склад знаю.
Меня заинтересовала эта похвальба, так как я знал, что Михаила безграмотный, и в шутку сказал ему:
— А ну-ка, прочтите вот это слово.
И, к великому моему изумлению, подумав немного, Михаила правильно произнес указанное слово, спутавшись немного лишь в окончании (слово было длинное). Никифор тоже был поражен. Придя несколько в себя, он хотел было уличить брата в ошибке, но сам сделал еще большую и окончательно взбесился. Я стал между тем экзаменовать Михаилу и узнал, что, прислушиваясь из своего угла к нашим урокам и искоса приглядываясь к буквам, он успел научиться гораздо большему, чем сами «ученики». После этого я начал уговаривать Михайлу приступить к правильным занятиям. Камера подняла его на смех. Всем казалось чрезвычайно удивительным и смешным, что сорокалетний человек хочет обучаться грамоте! Нужно сказать, что Михаила далеко не пользовался симпатиями арестантов, и я давно подмечал, что и с братом живет он неладно. Михаила был лет на пятнадцать старше Никифора и характер имел во всем ему противоположный. Как тот был говорлив и экспансивен, так этот молчалив, постоянно серьезен и скрытен. Никифор любил щеголять своим товариществом и верностью арестантским порядкам и обычаям; Михаила презирал общественное мнение, с которым сам не был согласен, и не боялся открыто высказывать взгляды на вещи, шедшие прямо вразрез с мнением камеры и даже всей тюрьмы. Гордости, «зла», как выражались арестанты, в нем была бездна… Он помнил малейшую когда-либо нанесенную ему обиду и никогда не прощал. Это был до мозга костей индивидуалист. Я уже рассказывал как-то, что в современных тюрьмах замечается быстрое и ничем неудержимое умирание старинных арестантских обычаев и понятий, с трудом уживающихся с новыми порядками и условиями жизни Мертвого Дома; и тем не менее если не на деле, то на словах чувство арестантской чести и товарищества до сих пор еще живо и устойчиво. Так, например, свято чтится и сохраняется обычай помогать всеми возможными средствами посаженным в карцер товарищам, не справляясь о причинах ареста. Им арестанты отдают последний табачишко, последний кусок сахара, вырезают из обеденного мяса лучшие порции и пр. Само собой разумеется, что передавать все это приходится тайком от начальства, но в тюрьме всегда находится несколько рыцарей без страха и упрека, которые, рискуя собственной шкурой и свободой, пекутся о заключенных в «секретных», стоят на стреме и отыскивают ту или другую лазейку для сношений с ними. Вот насчет этой-то помощи сидящим в карцерах Михаила и высказывался не раз в самом враждебном смысле.
Свободное копирование
