Одно обстоятельство заставляло меня прощать Малахову все его недостатки и нелепости: это его несомненная неиспорченность, сравнительно с остальной арестантской массой. Я знал, что в каторге он за убийство; но уж один тот факт, что сибирский суд приговорил его (и раньше бывшего поселенцем) всего к шести годам каторги, говорил несколько в его пользу. Общее мнение арестантов о Малахове было, что он человек честный и самостоятельный. Сам Парамон любил похвалиться, что мошенничеством никогда не занимался, что и в будущем твердо надеется на свои руки. В общем, нрав у него был далеко не мрачный; под внешней серьезностью таилось много юмора и подчас чисто ребяческого легкомыслия. Поострить на, чужой счет, «потереть волынку», как говорят арестанты, повозиться с «Чирком, раззудить его, заставить вступить с собой в перебранку и даже полезть в драку — было любимым занятием Парамона.
— Ты чего не на свое место онучи положил? — якобы грозно спрашивал он Чирка.
— А ты что за барин такой выискался? — отвечал тот.
— Убери, говорю, тебе, сейчас убери, не то рожу твою сопливую оботру ими. Ты знаешь, кто я такой?
— А кто?
— Я Парамон Малахов! Я — родословный! А ты кто? Бро-дя-га?
— Какой я бродяга? Перекрестись пойди да выспись.
— Ты на житье был в Ишим сослан и оттуда подкопом в Ялуторовскую тюрьму бежал, чтоб майдан снять!
В камере общий хохот.
— Он собаку съел, ты не знаешь, Парамон? — вступается Яшка Тарбаган.
— Молчи, гад! — кричит на него Чирок. — Туда же, творенье паршивое рот разевает.
Нужно сказать, что Чирок был вечным предметом насмешек со стороны товарищей за свой побег из вольной Алгачинской команды. Уморительно рассказывали арестанты историю этого знаменитого побега. Только выпущенный из тюрьмы, подвыпил он на последние деньги и, взяв в товарищи татарина Малайку, пустился немедленно в дорогу. Днем беглецы лежали в кустах, ночью шли вдоль телеграфной линии.
— Мы еграфом, еграфом пойдем, Малайша!
На вторую ночь оба сильно проголодались, подошли к деревне и увидели впереди что-то белое.
— Малайша, Малайша, — шепчет Чирок, — ведь это баранша… Вот бог послал нам!
Подкрадываются, хотят схватить предполагаемого барана — и вдруг на них кидается с лаем огромная белая собака… Насилу Чирок с Малайкой ноги унесли. На третий день их арестовали, вернули в Алгачи, «дали по пятидесяти» и посадили до конца срока в тюрьму. С тех пор арестанты не давали Чирку покоя: лаяли на него собакой, блеяли бараном, куковали кукушкой, называли его, шутя, бродягой (у каторжных издавна существует вражда к бродягам по призванию). Шутники рассказывали даже, что он съел-таки собаку, но на месте преступления оставил хвост, по которому и был уличен; что за ужин из собачины он отлучен попом от святых тайн и что собачий хвост припечатан к его статейному списку….
Чирок относился довольно хладнокровно ко всем подобным рассказам и насмешкам и в шутку только показывал иногда вид, что сердится; один Малахов умел раззудить его и довести, что называется, до белого каления.
— Хм! — не унимался он. — Другие по крайности сухарями или майданом прельщаются, бродяжить идут, а он собачины отведать захотел. Оголодал на алгачинской баланде!
Чирок молчит.
— Ловят вот этакого черта, приводят в тюрьму. «Откуда ты?» — «Я, говорит, братцы, много горя видел… Я, говорит, с Соколиного Острова бежал, в железных броднях море переплыл, сорок верст подкопом шел… Дайте мне, говорит, братцы, майдан подержать, поправиться… Я — генерал Кукушкин!..» У, бродяжня проклятая!
Чирок опять упорно молчит и, лежа на своем месте, сосет цигарку и поминутно сплевывает на пол. Парамон сидит с ним рядом и продолжает повествовать о проделках бродяг, обращаясь ко всей камере и изредка только к самому Чирку.
— А в тюрьме он живет: наденет красную рубаху, подбоченится и идет этаким дьяволом… Мы-ста — не мы-ста!.. У, черти окаянные! Перма — соленые уши!
В ответ еще раз молчание; только слушатели заливаются смехом.
— В дороге того хуже: захватит себе один полсажени нар. «Подвинься, — говорят ему, — братец». — «Ты разве не знаешь, — отвечает, — к кому обращаешься? Ты кто такой? Ты родословный? А я — Иван, родства не помнящий! Понимай это! Здесь одна моя нога, а там другая лежит. Полезай под нары!» Вот и приходится страдать нашему брату, родословному, из-за них, из-за этаких вот чертей… Вот из-за этаких… вот как этот… во-вот, что лежит тут!
Парамон протягивает палец по направлению к Чирку и с лицом комически мрачным и серьезным долго держит его в таком положении, повторяя:
— Вот из-за них самых… этаких вот… из-за летучек тобольских, хвосторезов коровьих, костогрызов бессовестных, тварюг!..
— Сам тварюга! — вскакивает вдруг Чирок, выведенный из себя не обличениями и даже не ругательствами Парамона, а главным образом его пальцем, который так долго висит в воздухе и всем указывает на него.
Этого движения пальцем Чирок почему-то никогда не выдерживает, и в крайнем случае, когда ничто не действует, Парамон всегда к нему прибегает.
— Гад паршивый! Дьявол чернопазый! — кричит нараспев, по-пермяцки, окончательно озлившийся Чирок и иногда, вскочив, принимается даже тузить своего мучителя. А чернопазому дьяволу того только и нужно было: довольный своим успехом, он покорно принимает здоровеннейшие тумаки в спину и заливается веселым смехом.
Свободное копирование
