С любопытством спустился я утром следующего дня в шахту посмотреть на результаты взрыва. Прежде всего меня удивило, что, несмотря на семнадцать протекших часов, на дне шахты все еще слышался неприятный запах серы. Но больше всего я был поражен незначительными размерами произведенных разрушений. Я ожидал, что от таких громоносных выстрелов вся шахта потрескается и подастся в глубину чуть не на целую сажень, а на деле только кой-где виднелись кучки наваленных каменьев и замечались трещины. Любопытнее всего было мне, разумеется, посмотреть на то место, где находились два выбуренные мною шпура. Один из них — увы! — остался точь-в-точь таким же, каким был и до паленья…
— Не осилил, на воздух выпалил, — объяснил мне Семенов, — оно и лучше! У вас, значит, готовая дырка есть.
Зато от другого моего шпура осталась только длинная царапина на камне; от большинства других остались «стаканы» — остатки в несколько вершков глубиной.
— Очень хорошо взорвало! — решил Семенов.
— Это хорошо называется?!
— А вы как бы думали? Знаете, сколько тут обивки будет? Дня на два по крайней мере. Смотрите: и здесь бут, и здесь, везде трещины.
И он начал ударять слегка балдой по разным местам шахты: последняя глухо отзывалась на удары («бутила»). Я очень мало понимал во всех этих технических терминах и потому решил держаться наблюдательной политики.
— Эй, черти, чего там разботались? — закричал Семенов товарищам, остававшимся еще наверху. — Влезайте все, да за дело примемся!
Тотчас же несколько человек сошло вниз. Проворный Ракитин и увалень Ногайцев, которому тяжело было тащить по лестницам свое грузное тело, спустились по канату. Мне поручили держать свечку и светить. Семенов отгреб в одном углу наваленные мелкие каменья, насмотрел трещину и, наставив на нее кирку, велел Ракитину бить балдою.
— Вот я тебя запрягу! Поменьше язык-то чесать станешь.
Ракитин покорно взял полупудовую балду, занес ее высоко над головой, зажмурился — и… со всего размаху хватил ею по деревянной ручке кирки: кирка полетела в один конец шахты, сломанная ручка в другой, а Семенов едва успел отдернуть руку, в которой держал ее.
— Ах ты, сволочь паршивая! — закричал он. — Разве так бьют? По морде захотел, что ли? У тебя где глаза-то?
Ракитин стоял с виноватым видом и уныло смотрел в сторону.
— Какой я, на самом деле, работник, Иван Николаевич, зашептал он мне, жалуясь. — Взрос я в сиротстве… К торговому потом делу приобвык… Натура у меня к понятию всякому склонная… Вот ежели бы грамоте меня обучали, так я, думаю, далеко бы пошел! Потому глаз у меня на этот счет самый пронзительный!
— Да! Сразу б в попы тебя поставили! — злобно сказал Семенов. — Ступай-ка лучше наверх, покаместьцел, да ручку новую к кирке вытеши. Топор там лежит.
Ракитин послушно поплелся наверх. Через две минуты мы уже слышали, как он распевал там песни и чем-то потешал казаков. Вместо Ракитина бить стал сам Семенов, а кирку держать Ногайцев. Все лицо и фигура Семенова мгновенно преобразились. И в обычное время он поражал меня своим здоровьем и силой, теперь же казался прямо каким-то мифическим титаном, явившимся из неведомого мира. Несмотря на порядочный мороз, он сбросил бушлат и работал в одной рубашке, без шапки. Богатырская грудь его и стальные мускулы отчетливо обрисовывались и поражали своей упругостью. Он поднимал и опускал полупудовую балду, казалось, играючи, без заметного напряжения, и каждое движение выходило от этого красивым, почти грациозным. А между тем от этих красивых ударов вся гора тряслась под нашими ногами… Он отваливал и, обхватив руками, с легкостью относил в сторону такие куски гранита, из которых многие я не мог бы, пожалуй, и с места сдвинуть… Только на лицо его жутко было глядеть во время этой работы: что-то жестокое, неприятное скользило по нем. Да, этот человек ни перед чем не остановится, на все решится, если найдет нужным — невольно думалось про Семенова… Я попросил его дать мне попробовать ударить. Он молча передал балду.
— Ну, только я держать не буду! — заявил Ногайцев. — Бей так, по камню.
Я ударил раза четыре; но удары мои были так младенчески слабы и неуклюжи, что я сам устыдился своей попытки и, слыша общий смех, бросил балду на землю. Тем не менее после этих четырех ударов я уже с трудом переводил дыханье и шатался на ногах. За мною стал бить Ногайцев. Я ожидал чего-нибудь до крайности неуклюжего и смешного от этой неповоротливой медвежьей фигуры, но, к удивлению своему, и им также принужден был залюбоваться. В работе его также виделась могучая стихийная сила, чуялся тоже богатырь сказочных времен… Залюбовавшись этими «детьми природы», я чуть не потерял глаза! Один из отскочивших камешков попал мне внезапно в бровь и рассек ее до крови… Арестанты тогда предупредили меня, что во время обивки подобные вещи случаются очень часто и что надо быть осторожным. Напуганный этим случаем, я стал с тех пор во время обивок прикрывать оба глаза рукавицей левой руки (что, конечно, мало увеличивало мою работоспособность)…{23}
Свободное копирование
