Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий - 4

25 января 1940 г.

  Все газеты посвящены 5-летию со дня смерти В. Куйбышева, статьи: "Образец пролетарского революционера", "Полководец Куйбышев и др.

Вот сколько дней не писала! Все некогда было. У меня за это время много всякой всячины накрутилось. Даже не знаю, с чего начать. Начну с конца. Вчера отчитывалась на комитете комсомола за свою работу с пионеротрядом. Прошло вроде все хорошо – одобрили и наш кукольный театр, и шефскую работу в детсаду (я Женьке Левину тихонько язык показала – «игра в куклы» признана «полезной формой воспитательной работы»). И по успеваемости в моем отряде все в порядке: среди четвертых классов – первое место. В протоколе записала: «Работу признать удовлетворительной. Передать отряд 4-а класса другой вожатой (моей помощнице, девчонке из 8 класса), а Лаврентьеву включить в группу агитаторов». Это вроде повышения по общественной работе. Но, честно говоря, жаль мне моих пионерчиков, да и как Татьяна с ними будет ладить – не знаю. Они у меня привыкли делать все запросто, без формальностей. Спорить любят. А она какая-то слишком правильная. Ну, и работа агитатора меня, конечно, пугает. На следующей неделе, после того, как уточнят производственные участки нашего района и определят, где требуется помощь в проведении политинформаций, нас всех распределят по конкретным коллективам. Вдруг в цех к рабочим, на завод какой-нибудь попаду! Как я буду объяснять что-то взрослым? Но хоть и страшно, но все равно приятно, что считают меня достаточно зрелой для включения в группу агитаторов – туда со строгим отбором берут, а из девчонок нас только четверо.

Но тут чуть не испортила все дело Софья Борисовна, комсорг школы (она учитель истории, но молодая, еще комсомолка), говорит: «Я тоже считаю, что с этим поручением Лаврентьева справится – и начитанность у нее есть, и речью владеет (ха! – это я-то «владею», когда подчас двух слов связать не могу!). Но вот допустимо ли, чтоб у агитатора были тройки, а иногда даже и двойки?» (Тут я моментально покраснела – ужасное свойство! Женька – он один из нашего класса в комитете – благородно заступился за меня: «Так ведь это у нее только изредка случается!..» Это о моей двойке по немецкому. Но тут все зашумели: «И одна двойка позорит группу агитаторов!» И после споров – а мне уже в этот момент до слез хотелось быть агитатором – решили все же не исключать, хотя и записали: «При условии исправления двойки до 10 февраля». Вот так! Придется немедленно исправлять. Мало того, что за эту злополучную двойку дома неприятности, а тут еще и на комитете обсуждение! Ну как после этого любить немецкий?!

А дома тоже тошно было. Отец время от времени начинает меня «воспитывать». И всегда это начинается с фразы, сказанной мрачным голосом: «Дай дневник». Ну, и чаще всего причины для нотаций находятся. Любая тройка – уже повод. А тут двойка! Да еще Маргоша ее красными чернилами нарисовала! Главное, в таких случаях маму жалко, ей всегда заодно достается: «Вот, пускаешь ее гулять, к подружкам всяким… Да еще в этот Эрмитаж бегает, вместо того, чтобы уроки учить…» – и т.д., и т.п. Почему-то папа очень настроен против моих занятий в Эрмитаже. Когда я однажды предложила: «Ну, пойдем вместе! Я тебе все расскажу и покажу, что мы там нового узнали», он сказал: «Ладно, соберусь, когда время будет». Да так до сих пор и не собрался. А был он в Эрмитаже, кажется, только в годы Революции, когда участвовал в комиссии по описи государственных музейных ценностей. А с экскурсией в той части дворца бывал, где теперь Музей истории революции. Искусство папа считает «роскошью» и поэтому увлечение мое Эрмитажем не одобряет. А теперь вот видит в нем причину моей плохой учебы – ну, не плохой, а худшей, чем могла бы быть.

А если бы он узнал, что я еще умудрилась за последний месяц трижды побывать на музыкальных лекциях, да еще с «молодым человеком», то он меня, наверное, совсем бы дома запер! А случилось вдруг так, что мне позвонил мой летний знакомый, Генка Соболев. Он, как и мы, летом в Рождествено жил, его родители там дачу снимали. Я его голос не узнала сначала, так как после лета он всего один раз звонил. И, значит, еще помнит? Он уже студент, на первом курсе медицинского, и это мой первый взрослый знакомый. Правда, летом я его за взрослого не считала – он какой-то несолидный, небольшого росточка, с хохолком на голове, в очках. И походка у него как у мальчишки – то камешек ногой поддаст, то прутиком головки цветов сбивает. А уж если изгородь встретится, то непременно палкой, как на ксилофоне, какую-нибудь дробь отбарабанит – сразу все собаки лай поднимут! Было не раз с ним у нас такое – и тут уж приходилось вслед за ним удирать от гнева хозяев. Генка уверял меня, что самого злого пса можно утихомирить, если встать перед ним на четвереньки и залаять на него. Хотел этот способ мне продемонстрировать, да я категорически запретила на моих глазах такие эксперименты устраивать – пусть без меня. Но с ним очень легко – о чем угодно можно болтать, запросто попросить проводить до дома или, наоборот, сказать, что хочу одна побыть.

А познакомилась я с этим Генкой смешно. Жила я этим летом, как уже говорила, «при библиотеке» в Рождествено, в старой избе на краю села. Как-то мама в город уехала на два дня, и я одна ночевала. И было мне страшновато. Тут слышу – в читальном зале кто-то окно открывает и влезает. Я так испугалась, что и дышать боюсь… Вдруг раздаются звуки музыки – сначала что-то тихое, а потом как грянуло по всей клавиатуре из «Огней большого города»: «Я, Чарли, безработный, слоняюсь, как животный, окурки подбираю и песенки пою…»! Да так лихо, по-джазовому! У меня тут весь страх прошел. Быстренько набросила платье, подошла к двери, тихонько приоткрыла, вижу – парень в белой рубашке за пианино сидит, наяривает в полное удовольствие и еще ногой такт отбивает. Я распахнула дверь пошире, да как грохну табуреткой по полу! Он подскочил на месте и без оглядки – к окну! Уже вскочил на подоконник, да впопыхах очки на пол свалились – чертыхнулся и начал на четвереньках по полу шарить. Тут я не выдержала, рассмеялась: «На первый раз прощается, – говорю, – А в другой раз сторожа позову, у него винтовка».

Так мы и познакомились. После этого он часто приходил вечерами играть. Он и классику знает, но лучше всего у него джазовые штучки получаются. Оказывается, Генка каждое лето приезжает в Рождествено на дачу и облазил здесь все окрестности. Это он показал мне могилу матери Рылеева на старом кладбище, и пещеру на песчаном обрыве над рекой. Ходили мы с ним в соседние села – Даймище, Выру (где домик станционного смотрителя). Вечерами шли к загону стадо встречать частенько втроем – я с Адой и Генка. Он в Адкиной школе учится, но на два года старше. Он мечтал в консерваторию поступить, но отец не разрешил: «Не мужское дело!». Еле сторговались на медицинском: если уж не в консерватории заниматься, то Генке все равно где, лишь бы не в технический вуз идти. Отец у него прямо самодур какой-то. Он военный, подполковник, и жена его (не родная мать Генки), бывшая его секретарша, при нем боится и рот раскрыть. А Генка вроде и посмеивается над отцом, но сам ни в чем ему не перечит, и вот даже в институт поступил по указке отца. Я ему прямо сказала, что не понимаю, как он терпит такое, но он все в шутку обратил и больше никогда об отце не говорил.

Перед отъездом Генка спросил, разрешу ли я ему звонить мне по телефону – я «позволила» (впервые у меня спрашивали разрешения). Он звонил осенью, рассказывал, что на медицинском ему вроде даже нравится, но заниматься приходится очень много. А после Нового года позвонил и пригласил к себе в институт. У них там организован цикл лекций-концертов о Чайковском – и я согласилась, но спросила, можно ли мне не одной придти, а с Адой. Он отнесся к этому без энтузиазма, но сказал: «Конечно, конечно!». Так мы побывали с Адкой на трех лекциях в мединституте – это на Петроградской, возле площади Льва Толстого. Лектор, известнейший музыковед Л. А. Энтелис[1], – чудесный! Ходит взад-вперед по сцене, рассказывает о Чайковском так, будто лично знал его, видел, слышал… Временами подсаживается к роялю и наигрывает, напевая, ту или иную мелодию, тему. А в заключение слушали пластинки с отдельными произведениями. Я впервые поняла, что «симфонии» – это не так страшно. Очень мне пригодилось то, что я уже прочитала переписку Чайковского с Н. Ф. фон-Мекк. Решили с Адкой непременно побывать в филармонии на хорошем симфоническом концерте, чтоб то, что слушали на пластинках, исполнял оркестр. Генка явно хотел бы с нами пойти, но мы его не пригласили, и он промолчал. Домой он нас каждый раз провожал, несмотря на сильные морозы (до 25 градусов!), и чем ближе я подходила к дому, тем больше всякий раз дрожала от страха: вдруг маму или – еще страшнее – папу встретим! Но все обошлось. Буду ли дальше с Генкой встречаться – не знаю. Он сказал, что позвонит когда-нибудь. Я ответила: «Ладно!» – с тем и расстались.