Однажды голос Гарина вырвал меня из постоянной дремоты, в которой мы находились из-за мрака, голода, слабости, зловония и постоянного лежания.
— Менахем, Менахем, — шептал Гарин.
Впервые он обратился ко мне просто по имени.
— Вы помните песню «Вернуться»?
Впервые он обратился ко мне на идиш.
— Какую песню? — переспросил я его, тоже на идиш.
Он сказал: «Лушув», и я в первую минуту не понял — то ли из-за его ашкеназийского произношения, то ли из-за полудремы, от которой я еще не очухался.
— Как, вы не знаете? — сердито ответил Гарин вопросом. — Это песня, которую поют сионисты. В Одессе сионисты пели ее, когда я был еще мальчиком. Лу-шув, лу-шув, вы не знаете эту песню?
— А, вы имеете в виду «Атикву»?
— Может быть «Атиква», я помню только слова «лушув, лушув».
— Да, это «Атиква» — «Лашув леэрец авотейну» («Вернуться на землю праотцев»). Разумеется, я знаю эту песню.
— Раз так, — попросил Гарин, — спойте мне ее. Видите, Менахем, я уже отсюда не выйду. Слышите…
Он схватил мою руку и положил себе на грудь. Сердце учащенно билось.
— Видите, — продолжал Гарин, — я человек конченый. Урки играли на меня в карты, они убьют меня. Но предположим, вы правы, и они хотят только запугать меня. Сколько времени могу я прожить с таким сердцем? Отсюда мне живым не выйти. Вы здоровы. С вами остальные евреи. Вас амнистировали. У вас есть шанс выйти на свободу. Может быть, встретите моих детей, кто знает? Расскажите им про их отца, расскажите все. Скажите, что я всегда думал о них. Но теперь прошу вас спеть «Лашув», спойте мне «Лашув».
Вместе с Мармельштейном мы запели «Атикву» К нам присоединились три соседа-еврея. Мы пели с ашкеназийским произношением, как поют «Атикву» в галуте. Гарин молчал. Слушал. Прислушивался к словам: «Вернуться в страну, в страну праотцев…»
Урки проснулись:
— Вы что там поете, жиды?
— Они молятся, молятся своему Богу, чтобы помог им.
Урки дико засмеялись. Мы продолжали петь.
Урки правы. Это не песня, а молитва.
Мне казалось, что я только что принял исповедь еврея, который много лет отвергал свой народ и теперь, перед самым концом, после страданий и мук возвращается к своему народу, к своей вере. Боже милостивый, жизнь создает более фантастические сюжеты, чем самый смелый писатель. Вот мы лежим в беспросветной тьме, среди урок — полулюдей-полузверей. Рядом Гарин, бывший замредактора «Правды», коммунист, человек, оторвавшийся от своего народа, возненавидевший Сион и преследовавший сионистов. Когда в последний раз он слышал «Атикву» в Одессе? Когда он в последний раз смеялся над словом «Лашув»? Чего он только ни делал, чтобы искоренить «атиква лашув» («надежду на возвращение»)? Чего он только ни делал, чтобы воплотить в жизнь другую «надежду»? Четверть столетия прошло с тех пор, как сбылась его мечта — победила революция, за которую боролся и страдал, во имя которой трудился и воевал. Четверть века… И вот революция отблагодарила своего преданного борца и руководителя: объявила его предателем, врагом народа, шпионом. Он получил тюрьму, больное сердце, побои, кличку жид, железные шпалы, опять жид, этап, снова жид, пинки, ограбление, угрозы урок, унижение, страх, еще и еще раз — жид. И теперь, после всех мук, бывший замредактора «Правды», бывший генеральный секретарь коммунистической партии Украины вспоминает песню «Лашув». «Лашув, лашув леэрец авотейну» — и это его последнее утешение.
И пусть слышит Печора — быть может, впервые с тех пор как понесла свои воды на север молитву-исповедь, Песню-молитву…
Свободное копирование
