А между тем немцы рвались к Москве. Радио и газеты скупо освещали события. Но 16 октября они все же сообщили, что немцы осуществили глубокий прорыв на нарфоминском направлении и вплотную подошли к столице (позднее я узнала, что они были в Кунцеве). Мое волнение за Эльбруса и Женю достигло предела. На рынке и барахолке ползли страшные слухи о решении сдать Москву. Одна знакомая по теплушке показывала телеграмму от сестры из Москвы с нелепым текстом: «Иду в направлении Омска». Что было с Москвой — оставалось неясным. Однако затем из ежедневных сводок стало понятно, что город еще не взят и, более того, там восстанавливается нарушенный 16 октября порядок, что жизнь входит в свою колею.
А через три или четыре дня рано утром к нам на квартиру явился Эльбрус, в ватной спецовке и брюках, солдатской ушанке и неимоверных солдатских сапогах, живой и невредимый. В тот же день вечером приехала Женя. Оба они выехали из Москвы 16 октября, когда в городе царила паника, по существу не было власти, шел грабеж магазинов, сжигали архивы. Военкоматы покинули Москву, и Эльбрус не мог найти ни одного, чтобы пойти в армию. То же было и с Женей. Оба они отбыли с «последними», как считалось в тот момент, эшелонами. Эльбрус прибыл к нам проездом, по дороге в Томск. Пока он работал на строительстве оборонительных рубежей под Москвой, немцы высадили десант за их спиной, масса работавших там была отрезана от своих. Им пришлось возвращаться по единственному свободному шоссе, которое, однако, обстреливалось с бреющего полета немецкими самолетами. Погибла масса народа, но Эльбрусу удалось добраться до Москвы. Он сразу же отправился в военкомат, чтобы его взяли в армию, но это было 16 октября, и там он никого не нашел. Не зная, что ему делать, он пришел к себе на работу, откуда уезжал на строительство оборонительных сооружений. Там тоже уже никого не было — все эвакуировались. Как капитан тонущего корабля, последним готовился к отъезду Беспалов, председатель комитета по делам искусств РСФСР. Увидя Эльбруса, неприкаянного и не знавшего, что ему делать, он предложил ему ехать с ним в Томск. Эльбрусу ничего другого не оставалось. Он как был, без вещей, поехал с Беспаловым на единственный еще действовавший Ярославский вокзал. Там они сели в вагон электрички и двинулись в Томск. А по дороге Эльбрус заехал к нам. Женя, как и он, тоже не имея возможности пойти на фронт, также вынуждена была покинуть Москву.
Эльбрус рассказывал об ужасном состоянии Москвы, когда он ее покидал: разграбленные магазины, толпы пьяных грабителей из тех, кого не пугал приход немцев, запах гари от сжигаемых бумаг, пепел от них, гонимый ветром по улицам, — по существу, уже брошенный на произвол город. Немцам и не снилось такое. Их разведка работала плохо. Ведь в этот день с помощью десанта они могли легко захватить Москву. Но Бог или самонадеянность победителей-арийцев спасли столицу от этого позора. Уже 17–18 октября против немцев были брошены, на явную гибель, ополченческие дивизии. Они сгорели в котле этого пожарища, но немцы подавились их массой. Фронт стабилизировался, наступление приостановилось, началась подготовка к контрудару.
Трудно передать, как все мы были счастливы, собравшись в эти дни в Омске. Одно сознание того, что мы вместе, что нам не надо волноваться друг за друга, ждать писем и страшных известий, уже было радостью. А как много нужно было рассказать друг другу, ведь столько накопилось за время трехмесячной разлуки, наполненной такими невероятными событиями!
Эльбрус спешил в Томск, рассчитывая перевести нас всех туда, поближе к его учреждению, где была столовая, кое-какое снабжение. Он хотел сделать это поскорее, так как предвидел, что в Томске его или мобилизуют в армию, или ему придется возвращаться в Москву, как только положение на фронте несколько стабилизируется. Он сходил в баню, постригся, сменил белье (у меня нашлась одна смена) и в том же ватнике и ватных штанах уехал в Томск.
Свободное копирование
