Речка Уча, где мы купались и часто катались на лодках, была тихая и таинственная, течения в ней почти не было заметно. Берега ее обрамляли густо разросшиеся ветлы, а в затонах цвело огромное количество белых водяных лилий и кувшинок. Здесь я впервые узнала наслаждение купаться в холодной речной воде, в которую сначала так страшно окунаться, но затем так приятно вылезать, растираясь полотенцем.
Путешествия на лодке, особенно когда плавали только мы, дети, во главе со студентом Сережей, были просто пленительны. Нам казалось, что мы плывем по какой-то неизведанной реке, где нас подстерегают вечные опасности и неожиданности. Становилось и страшно, и необычайно интересно. Старое русло Учи обтекало гористый выступ — «Акулову гору», где одно время жил на даче В.В.Маяковский и где он написал свое «Необычайное приключение…». На этом выступе оставалось много старых, брошенных, видимо, их богатыми хозяевами дач, наглухо заколоченных. Они стояли в лесу, имели таинственный вид и неудержимо влекли нас к себе. Используя опыт, приобретенный в Москве, в нашем дворовом сарае, мы снизу, через дырку в крыльце или в фундаменте, проникали туда, бродили по пустым, таинственным комнатам, в которых иногда стояла пыльная мебель, и ощущали себя открывателями неизведанных земель.
За деревней высокий песчаный берег Учи круто обрывался. Наверное, он не был таким уж высоким, но нам в то время казался очень большим. Ни с чем не сравнимо было удовольствие сбегать босиком, увязая в глубоком песке, с этого обрыва к реке или скатываться кувырком, иногда прямо в воду. Вечером с обрыва хорошо было любоваться закатом и определять по нему, какой завтра будет день (в дополнение к «коровьим» приметам).
Дни на даче проходили быстро, в беготне, веселых играх. Особенно любили мы играть в индейцев. Построили из древесных веток «вигвам» на нашем участке, а потом даже перенесли его на дерево. Качели, на которых нам так нравилось качаться, игры в кегли, городки, крокет на площадке перед домом — все это было интересно, наполняло сердце ощущением счастливого детства (хотя его нельзя считать столь уж счастливым), заставляло забывать городские заботы и горести. С дачи было грустно уезжать, расставаясь с пожелтевшими деревьями и кустами на участке, слушая стук забиваемых досками окон, наблюдая, как возчики выносят из дома вещи.
Надо сказать, переезд на дачу в то время становился целым событием. Приходилось везти всю мебель, не говоря о белье, посуде и тому подобном, включая игры и игрушки. И все это за сорок верст от Москвы, а потом и обратно. Машину для этого достать было невозможно, главной «тягловой силой» оставались извозчики с так называемыми пологами (широкая деревянная платформа на колесах с мощными лошадьми-тяжеловозами, одной или двумя). Уложенные на пологу вещи обвязывались сетью веревок, чтобы не сваливались, и обычно две такие пологи двигались в путь. На одной из них ехал кто-то из домашних. Остальные члены семьи с небольшой кладью добирались поездом. Мы прибывали на дачу часов в одиннадцать утра, а пологи — только к вечеру: они ехали восемь, а то и десять часов. Если шел дождь, вещи покрывали брезентом. В общем, переезд на дачу и с дачи в Москву, повторяю, был сложным предприятием, которое требовало длительной подготовки, тщательной укладки вещей. Суматоха, наступавшая в связи с этим, нас, детей, очень развлекала. Мы называли такие дни «корзиночными» или «укладочными» и радовались их приходу и потому, что они предвещали переезд на дачу, и потому, что создавали в доме необычный переполох, а следовательно, возможность поозорничать. Все это повторялось по приезде на дачу и, соответственно, — в Москву.
