Его не стало в ночь с 5-го на 6-е число. Уже со второй половины дня 4-го числа было ясно, что минуты его сочтены. Температура понизилась, страдания усилились, стоны почти не прерывались, и появилась страшная икота, которая была слышна даже на лестнице. Сознание державшееся довольно ясным еще до утра 5-го числа, постепенно затемнялось, голос падал, и около 5-ти часов дня больной впал в забытье, не выходя из которого он и перешел в вечность.
С минуты приезда Ольги Борисовны Столыпиной я стал проводить в лечебнице несколько меньше времени, хотя ежедневно, не менее трех раз, бывал там.
Мои нервы от переживаемых тревог и полной бессонницы по ночам, - я все ждал телефонных звонков из лечебницы, - были крайне напряжены. С утра до ночи я получал сведения о ходе следствия, все более и более укреплявшие меня в том, что никакой организации в охране не было, и что худшие последствия могли произойти, если бы только было желание их причинить, и, кроме того, мне приходилось принимать множество всякого рода людей, добивавшихся свидания со мною.
Из этих посещений два заслуживают особого упоминания.
Третьего или четвертого числа ко мне явилась депутация националистов Юго-Западного края в лице моих знакомых членов Государственной Думы П. Н. Балашова, Д. Н. Чихачова, Потоцкого и ранее мне неизвестного Профессора Чернова.
Говорил со мною от имени депутации глава ее Балашов, другие же молчали и только под конец, видимо желая загладить неловкость положения, сказал несколько примирительных слов Проф. Чернов.
Балашов начал с того, что партия националистов взволнована покушением на Столыпина, не только как на выдающегося и благородного Государственного человека, незаменимого в настоящую минуту, но и как на человека, всем своим существом слившегося с национальной партией, проникнутого ее {484} идеалами и оказывающего ей свое могущественное покровительство, потому что в ней он видит единственную здоровую политическую партию в России, не борющуюся с Правительством во имя захвата власти. Волнение партии, - по словам Балашова, - увеличивается еще более от того, что преемником Столыпина назначен или назначаюсь я, потому что мне партия не доверяет и очень спасается, что моя политика будет совершенно иная, чуждая ясным национальным идеалам, и проникнутая слишком большими симпатиями к западу, следовательно, к элементам международного капитала и - инородческим.
"Позвольте договорить до конца", сказал Балашов, "мы Вас поддерживать не можем, если только не получим от Вас уверенности, что, заменивши Петра Аркадьевича, Вы будете честным и открытым продолжателем его политики".
Выслушавши это не обычное и мало любезное обращение, я начал мой ответ с чисто формального отвода, сказавши, что я отнюдь не назначен Председателем Совета Министров, а только вступил по закону в исполнение его обязанностей, по причине тяжелой болезни Петра Арк. Вместе с ними я искренно молился в соборе о его исцелении, хотя с грустью думаю, что наша молитва не будет услышана, потому что вижу, что Петр Аркадьевич угасает. Я не имею решительно никакого желания быть руководителем общей политики России и буду очень благодарен их партии, если она, в размерах доступных ее влиянию, примет меры к тому, чтобы отвратить ту опасность, которую она видит в моем назначении, а мне окажет великую ycлугу, избавивши меня от той тяжести, нести которую я вовсе не стремлюсь.
Я прибавил к этому еще видимо не понравившиеся Балашову слова: "но только было бы гораздо проще и, во всяком случае, деликатнее по отношению ко мне, если бы Вы обратили Ваши опасения туда, где может решаться мое назначение, если Вы имеете туда доступ, а не говорить мне прямо в лицо "мы Вам не верим", ибо не можете же Вы ожидать от меня такого шага, чтобы я сам пошел к Государю и сказал: "мне не верит самая крупная политическая партия, и поэтому я не могу принять такого назначения". Тем более не могу я этого доложить Его Величеству, что у меня нет никаких оснований полагать, что такое назначений будет мне предложено".
После этого вмешался проф. Чернов и желая поправить своего лидера, сказал мне: "Петр Ник. не совсем ясно выразил Вам нашу мысль, или Вы поняли ее не так, как мы {485} хотели ее высказать. Мы понимаем хорошо, что всякая политическая партия, которая занимается борьбой с Правительством, приносит несомненный вред и себе и стране. В Poccии нужно не бороться с властью, а работать вместе с нею, но работать можно только с такою властью, которую уважаешь, и помогать только той, которая помотает партии и ведет страну по правильному пути. Если бы мы имели не только уверенность, но даже надежду на то, что Вы поведете Poccию по тому пути, по которому ее вел Петр Аркадьевич, мы открыто стали бы на Вашу сторону, как стояли на его стороне".
Поблагодаривши профессора за то, что его обращение ко мне, во всяком случае, отличалось меньшею нелюбезностью, нежели выступление их лидера, я высказал моим посетителям прежде всего, что они придают власти Председателя Совета гораздо больше значения, нежели она имеет на самом деле.
И сейчас, спустя много лет, я могу воспроизвести то, что сказал я им в подтверждение мой мысли я сохранил заметку о нашем свидании, записанную по горячим следам, а именно,
- "что прочной, всеобъемлющей власти сейчас в России никто, кроме Государя, не имеет и иметь не будет. Она дается только в минуту катастрофы и кризиса, когда приходится даже проявлять готовность поступиться многими существенными прерогативами. Но как только гроза проходит, все полномочия существенно видоизменяются и чем больше пользовался носитель власти своими полномочиями, тем скорее наступает его падение. За примером, сказал я, ходить не далеко. Вот тот же Петр Аркадьевич, который теперь умирает, и которого вы считали осуществляющим программу Вашей партии, разве он, при всей своей кажущейся силе был вполне самостоятельным и в особенности прочен на своем посту. Неужели вы сами не видели, что после проведения Западного Земства он вовсе не остался столь же влиятельным, как был прежде.
Ведь несколько месяцев спустя после, одержанной им победы он уже был конченным человеком, в смысле влияния, и если бы пуля Багрова не пресекла его дней, то он все равно очень скоро сошел бы с политической арены, и никакая поддержка вашей партии не уберегла бы его. Он сознавал это лучше всякого, и уже почти накануне постигшей нас катастрофы прямо говорил мне об этом. Поверьте мне, что все наши уговоры с вами, если бы даже мы могли заключить с Вами предлагаемый договор, не имели бы существенного значения. "Я никогда не был хвастуном и никогда не решусь сказать Вам, что я сумею {486} провести ту или иную политику. Если мне суждено, - от чего упаси меня Господь, - сменить Петра Аркадьевича, то я обещаю исполнить одно - никогда не лгать моему Государю и не быть игрушкою в руках какой-либо партии. Я не знаю, буду ли я располагать свободою действий, но так как я в этом сомневаюсь, то буду исполнять мой долг только до тех пор, пока обстоятельства не заставят маня действовать против моей, совести, а что касается до вашей партии, то я скажу вам прямо, что вашей программы я в точности не знаю, слышал очень часто от Петра Аркадьевича много красивых, но туманных слов, а практической сущности ее не вижу и усвоить себе еще не мог.
Если, как Вы говорите, Вашим лозунгом является величие Poccии и освобождение ее от всякого чужого засилья, то поверьте мне, что на этой почве нам сойтись более чем просто. Но вашей политики угнетения инородцев я не разделяю и служить ей не могу. Это политика вредная и опасная. Оказывайте какое хотите покровительство русскому элементу, будемте вместе возвышать его во всех отношениях и давать ему первые места, но преследовать сегодня еврея, завтра армянина, потом поляка, финляндца, и видеть во всех их врагов России, которых нужно всячески укрощать, этому я не сочувствую и в этом нам с вами не по пути".
Наша беседа продолжалась еще несколько минут, и мы расстались, конечно, недовольные друг другом. Я повторил при расставании то, что сказал вначале, что я буду рад и благодарен им, если они сумеют отстранить мое назначение, и прибавил даже, что готов, с своей стороны, быть верным сотрудником всякому Председателю Совета Министров, который будет продолжать дело П. А. Столыпина, лишь бы только и он не мешал мне делать мое дело управлять финансами так, как я это понимаю.
Следом за этой депутацией и, кажется, даже столкнувшись с нею в дверях, ко мне пришла другая депутация - от Киевских евреев. В составе ее не бы то никого из именитого Киевского еврейства, и секретарь мой Дорлиак, говоря мне об ней, сказал мне даже, что пришли какие-то несчастные мелкие еврейчики, совершенно растерянного вида, и он хорошенько не может разобрать, что им нужно, так бессвязна их речь.
Я вышел к ним в переднюю и действительно, нашел 4-5-х немолодых евреев в длинных сюртуках, с всклокоченными бородами. Один из них подошел ко мне, поцеловал руку, другие хотели было встать на колени, но я их {487} удержал, и после довольно продолжительных расспросов мог только понять, что это представители торговцев с базара на Подоле, что они не успели выехать из города, подобно другим более крупным торговцам, и что они умоляют меня защитить их от погрома.
Я старался успокоить их, оказал, что главная опасность миновала,
т. к. казачьи полки вовремя пришли в Киев. Они ушли, видимо, успокоенные, по крайней мере, на следующий день Л. Ф. Дорлиак показал мни заметку "Киевской Мысли", в которой говорилось, что прием мой внес успокоение, базар открывается, и жизнь постепенно входит в свою колею. Эта заметка, однако, не обошлась для меня даром. Она была передана по телеграфу "Новому Времени", и эта газета встретила мое назначение ядовитою заметкою о моей чрезмерной заботливости о благе и спокойствии евреев.
К вечеру 5-го сентября я снова поехал в лечебницу Маковского и было уже ясно, что роковая развязка приближается. Нервы не выдержали слушать звуки ужасной икоты, и я в десятом часу вернулся домой, прося, чтобы мне позвонили по телефону, если бы мое присутствие оказалось бы почему-либо нужным. Прошло немного времени и мне сообщили о кончине Петра Аркадьевича. Я тотчас же послал телеграмму Барону Фредериксу по пути следования Государя обратно из Чернигова в Киев.
Свободное копирование
