После 22-го марта, вскоре наступил короткий пасхальный перерыв, а затем быстро Дума покатилась под гору к ее неизбежному роспуску.
{259} Можно оказать баз преувеличения, что после того, что произошло в Думе 17-го апреля, а затем в заседании 7-го мая, ее дни были уже сочтены, и наступила, неизбежная агония, тянувшаяся до 2-го июля, когда в поздний ночной час, Совет Министров получил, в Елагинском Дворце, подписанный Государем указ о ее роспуске и вместе с ним и Именной Указ Сенату с утвержденными в исключительном порядке, через Совет Министров новыми правилами о выборах в Думу третьего созыва, вместо правил 11-го декабря 1905 года, давших такие печальные результаты при двукратном созыве Думы на их основании.
Характеристика этих двух заседаний, определивших неизбежный роспуск второй Думы, как-то мало остановила на себе внимание широких слоев публики, и истинная причина роспуска осталась затемненною как предвзятым отношением оппозиционной печати, так и безразличием публики.
Первая считала, что правительство без нужды противится введению у нас настоящего конституционного строя, чего только и добивается будто бы большинство народного представительства, вторая не входила вовсе в разбор того, что происходило в Думе и что грозило несомненною новою революционною вспышкою. Она видела только, что Дума находится в постоянном конфликте с правительством, и отчасти даже недоумевала, почему оно так долго медлит роспуском.
Эта часть общественного мнения мало давала себе отчета в том, что повторные роспуски Думы приводят неизбежно только к усилению неудовольствия в стране, и что Столыпин немало боролся с самим собою, прежде, нежели он решился встать на путь пересмотра избирательного закона с бесспорным нарушением закона о порядке его пересмотра, и сделал это исключительно во имя сохранения идеи народного представительства, хотя бы ценою такого явного отступления от закона. И в этом отношении положение правительства вообще, и в особенности самого Столыпина, было поистине, трагическое. Лично он был убежденным поборником не только народного представительства, но и идеи законности вообще. Все его окружение - я не говорю об окружении чинов Министерства Внутренних Дел, я его мало знал, - влекло его скорее к тому, чтобы еще и еще терпеть все выходки Думы, и добиваться ее перехода к нормальной работе.
Он и сам думал, отчасти под влиянием своих саратовских связей, а отчасти будучи и сам не чужд либеральных принципов, что можно сделать многое переменою состава {260} правительства, и в этих видах он открыто и добросовестно шел навстречу переговорам с общественными элементами о вступлении их в состав правительства. Но он видел, что у Государя не было к этому настоящего сочувствия, да и сами общественные деятели проявили слишком много неискренности в сношении с ним, и вовсе не стремились открыто взять на себя тяжесть ответственности и, ставя перед ним, каждый, свои условия, в сущности вовсе не желали оставлять поля оппозиционерства, чтобы сменить его на мало заманчивую перспективу не справиться с властью, хотя бы и ценою широких уступок требованиям момента. По существу своей натуры Столыпин, конечно, любил власть, стремился к ней и не хотел выпускать ее из рук. Но это был бесспорно человек благородный и честный, и ему было ясно, что на карту поставлено: или сохранить государственный порядок так, как он только что установлен, или встать на наклонную плоскость уступок и. дойти, может быть, до разрушения всего государственного строя. У него не было выбора и, сознавши эту двойственность, он встал открыто на путь решительной попытки сохранить народное представительство и разорвать с теми слоями, оппозиционного движения, на которых он лично был отчасти готов построить свой новый план. Если он и медлил принятием этого шага, то только потому, что ему хотелось исчерпать все средства, чтобы избегнуть конфликта с законностью и решиться на этот шаг только тогда, когда сама Дума откажется помочь ему в его стремлении избегнуть нового конфликта.
Свободное копирование
