Настал день рассмотрения вопроса в Общем Собрании Думы, - 23-е июня, и повторилась с фотографическою точностью та же картина, какая была и в бюджетной комиссии. Князь Львов произнес, разумеется, оппозиционную речь, в которой ничего не сказал по поводу представления правительства, а громил только последнее за всю его политику, доведшую страну до голода, говорил о невозможности учредить его проект об отпуск 50-ти миллионов, хотя и сам признавал, что потребуется гораздо больше, и только с большою ирониею отозвался на желание правительства, получить "еще какое-то право изыскивать средства на покрытие такого расхода, как будто у него, при малейшей доброй воле, нет средств в двухмиллиардном бюджете".
Два раза выступал я на трибуне, каждый раз под возгласы "в отставку" при начале, и "а все-таки в отставку" при конце моих объяснений и ничего, разумеется, не добился. Меня и тут никто не хотел слушать, и только многие члены Думы с усмешкою поглядывали на меня с их мест, не прерывая меня, правда, какими-либо возгласами.
С таким решением первого и единственного рассмотренного при моем участии дела в Думе пришлось мне покинуть ее стены, и нимало было разговоров по этому поводу среди Министров в ближайшем заседании Совета Министров, вечером того же или следующего дня. Большинство Министров, имевших хороший опыт в разрешении денежных дел, конечно, прекрасно понимало всю нелепость принятого решения, и многие решительно поддерживали меня в моем заявлении о необходимости апеллировать к Государственному Совету о внесении поправок в принятое решение, с тем, чтобы можно было исправить его в порядке соглашения с Думою.
Мы просили даже {193} Горемыкина переговорить об этом с председателем Государственного Совета и узнать, насколько мы можем рассчитывать на его поддержку.
Но Горемыкин проявил и тут свойственное ему равнодушие. "Я прекрасно понимаю всю нелепость принятого решения, но положительно отказываюсь от всякой попытки исправить его и совершенно уверен в том, что и Государственный Совет нам не поможет и не потому, что мы неправы, а потому, что он не захочет на первых же порах вступать в конфликт с Думою. А Вас сказал он, обращаясь ко мне, - я особенно прошу не придавать этому делу никакого значения. Все равно Дума не желает с нами работать, и мы должны поступать как требует польза дела, то есть отпустить 15 миллионов, разумеется, не затрагивая никаких остатков, которых теперь еще и быть не может, внести немедленно новое представление об отпуске сумм и не закрывать глаз на то, что никакие основания правильного ведения дела все равно не приложимы, а на то, что говорят про нас и как оскорбляют нас, - об этом теперь бесполезно рассуждать".
На другой день мы попробовали, было, проехать вместе со Столыпиным к Горемыкину, чтобы разубедить его в невозможности оставить дело в таком положении, даже без всякой попытки на его исправление, но из этого решительно ничего не вышло, и только он согласился на то, чтобы Столыпин попробовал переговорить с председателем Думы Муромцевым, чего я не советовал делать, понимая, что у него нет ни желания, ни даже возможности влиять на пересмотр принятого решения. Столыпин, тем не менее, съездил к Муромцеву или говорил с ним по телефону, но в тот же день известил меня, что из этого ничего не вышло и приходится видимо махнуть рукою на всякую возможность какой-либо работы с Думою.
Расчет мой на Государственной Совет оказался также совершенно напрасным и правым оказался Горемыкин. И председатель и значительное большинство членов, конечно, давало себе ясный отчет в том, что решение Думы безобразно, но все они открыто заявили в частной беседе, что входить в конфликт с Думою не стоит и лучше просто утвердить ее заключение, несмотря на всю его нелогичность, и ждать иного повода для более подходящего конфликта.
Его на самом деле, не оказалось уже по тому одному, что Государственному Совету не пришлось до роспуска Думы встретиться еще ни с одним из решений, вынесенных Думою по рассмотренным ею делам.
Свободное копирование
