По возвращении на Волынь я на один день заехал в Житомир и поспешил в Почаев. Приближался праздник Почаевской Божией Матери (8 сентября), и мне хотелось к этому дню прибыть в Лавру для богослужения. Однако, как я ни торопился, приехал лишь в самый праздник, когда оканчивалась Литургия.
Не успел я войти в свой дом, смотрю — из Лаврского собора идет крестный ход с молодым священником во главе. Подошедший ко мне епископ Дионисий объяснил мне, что это уж второй приход, присоединившийся к православию. "А кто же священники?" — спросил я. "Приходы возглавили братья Борецкие [1], родом из крестьян воссоединившегося прихода…" — "А где же униатские священники?" — осведомился я. Сведений о них мне дать не могли. Эти священники-униаты были русофилы, лелеявшие мысль о соединении с Россией, а впоследствии, быть может, и с православием. В первом приходе был прекрасный престарелый священник. Братья Борецкие, грубые, неприятные люди, по-видимому, воспользовались моментом, чтобы, отстранив прежних батюшек, занять их место. "Первый блин-то наш комом…" — подумал я. Епископ Дионисий предложил мне посетить сейчас же эти приходы, "…но только надо жандармов с собою взять, потому что священники ключей от храма не дают, — надо будет их отобрать…". Смотрю, молоденький жандарм тут же неподалеку вертится. Меня все это очень покоробило. Присоединение к православию мне представлялось постепенным сознательным процессом, — не такими скоропалительными переходами, да еще с участием жандармов.
В села я все же поехал.
В первом селе меня встретил один из Борецких с крестом и коленопреклоненный народ с хлебом-солью; сельский староста обратился ко мне с речью, в которой выражал преданность своих односельчан "белому царю и православной вере…". "Русский дом большой, всем места хватит, всех с любовью примет Мать Россия…" — сказал я в ответ на это трогательное, искреннее изъявление народного чувства. Затем я направился в дом священника. О.Борецкий уже успел занять все помещение, оставив своему предшественнику, униату, лишь одну комнату. Отношение к нему у лиц, меня сопровождающих, было неприязненное. "Да вы его… вы его…" Я прошел в его комнату один. Священник встретил меня вежливо, но со слезами на глазах жаловался на наускиванье против него бывших его прихожан… Я извинился, старался его успокоить. Мне было его очень жаль. "Я бы и сам хотел в православие, — сказал он, — но нельзя же так… сразу, надо же подумать".
В другом селе — та же картина. Тут дома от священника не отняли, но все от него отшатнулись. Когда село меня встречало, он стоял в отдалении совсем один. Я с ним побеседовал и предложил приехать в Почаев переговорить со мною, как ему дальше быть.
Мои посещения приходов имели неприятные последствия. Старик священник (из первого села) поехал во Львов и стал рассказывать о "вопиющих притеснениях" и горько жаловался на меня. Поднялся шум, ропот, возмущение… Какие методы! Какое насилие! В результате — телеграмма от Великого Князя Николая Николаевича: "Предлагаю вам никаких насильственных мер не принимать". Такую же телеграмму одновременно я получил из Петрограда. Состояние мое было ужасное. Меня обвиняли в том, в чем я фактически был неповинен и с чем психологически был несолидарен… Я хотел бросить все — и уехать. Граф В.А.Бобринский [2] и Д.Н.Чихачев [3], состоявшие на разных должностях при генерал-губернаторе, прослышали во Львове о моем состоянии и стали уговаривать меня намерения своего в исполнение не приводить. "Мы поедем в Ставку, мы все разъясним…" И верно, съездили и разъяснили. Великий Князь выразил желание, чтобы я приехал к нему для переговоров. Однако вызов в Ставку я получил позднее — в конце ноября.
Свободное копирование
