Сезонная жизнь, сезонные дела - 1

9. Сезонная жизнь, сезонные дела

К работам на огороде, составляющим почти всю сущность летних забот, мама меня привлекала мало. Помню я, конечно, и посадку картофеля, и прополки, и сбор урожая. Умела ухаживать за посадками подсолнечника, кукурузы, капусты, фасоли. Но по большому счету овощи мама не высаживала, не считая розовой (борщовой) свеклы, хотя и в селе их мало кто выращивал — сказывалась нехватка воды для поливов и то, что у людей не было к этому навыков, колхоз ведь был с уклоном в зерновые, и жили тут хлеборобы в истинном смысле, не в переносном.

Возможно, тогда, когда мне приходилось помогать маме на огороде, я и уставала от этой работы, но сейчас, по прошествии лет, она мне едва помнится — значит, не надоела.

Более часто приходилось мести двор и вообще убирать территорию, но занятие это не нравилось не само по себе, а тем, что некуда было девать мусор. Тогда служба эта в селе организована не была, и каждый управлялся, как мог. Чаще всего люди вывозили отходы ручными телегами (тачками) и закапывали на неудобьях (в балках, оврагах). Чтобы просто выгружали и оставляли сверху, загрязняя природу, такого не позволяли себе.

Пока не было развито искусство домашнего консервирования — не было для этого ни тары, ни технических приспособлений — мы запасали продукты в виде солений. Заготавливали яблоки, арбузы, огурцы, помидоры, капусту. Содержали их в пузатеньких десятиведерных бочках — настоящих, дубовых, изготовленных из специальных гнутых планок, перехваченных металлическими обручами. Правила содержания этой тары отличались строгостью — ее нельзя было оставлять без воды, иначе она рассыхалась и рассыпалась. И в то же время во избежание заражения дерева грибками требовалось раз в год высушивать бочки на солнце. Поэтому весной, когда запасы разносолов иссякали, обычно это было в мае, папа вынимал пустые бочки из погреба, а уж мама, а позже я мыли, скоблили. Затем их устанавливали на кирпичах, чтобы проветривалось днище, вблизи колодца, где они месяц-полтора просыхали, а весь остаток июня я в них заливала воду и потом все лето регулярно доливала в процессе испарения.

Вытащить из тридцатиметрового по глубине колодца десять ведер воды в каждую бочку — для ребенка, а даже и для подростка, представлялось нелегкой работой. Правда, был в этом один приятный или удобный момент — я всегда имела под рукой чистую, нагретую на солнце воду, и могла хлюпаться и вымываться в корытах, сколько хотела.

В раннем детстве было у меня еще одно обязательное занятие, касающееся зимних заготовок, — собирать падалки яблок, срезать с них съедобные кусочки и нанизывать на нитки для вяления. То же я делала с созревшими абрикосами — снимала с веток, расколупывала и половинки укладывала на специальные фанерные листы. Гирлянды яблок и листы с абрикосами мы развешивали и выставляли в тени, иногда размещали на чердаке, а готовые сухофрукты ссыпали в тканевые мешочки для хранения. Некоторые люди даже шелковицу сушили, но мы — нет.

А что случалось с хорошими яблоками зимних сортов, какие чудеса!

Предварительно папа привозил машину свежей ароматнейшей соломы и забрасывал ее на чердак сарая, где расстилал ровным слоем. Затем мы бережно снимали с деревьев целые, не тронутые червоточиной плоды и укладывали в эту солому. Так они хранились почти до весны, незаметно уменьшаясь в количестве. Аромат яблок на том чердаке ни с чем нельзя сравнить! И даже солома, которую мы снимали по весне, чтобы вымести чердак и к осени загрузить его новой, вкусно пахла яблоками, сгорая в летней плите. Можно представить, как я была взволнована песней Е. Мартынова «Яблони в цвету», когда она появилась — при одном только упоминании о яблоках я возвращаюсь памятью в тот благоуханный садом сарайчик, на тот сухой, шуршащий соломой чердак, и слышу хруст яблок, съедаемых в морозы, когда так хотелось чего-то витаминного.

Лето заканчивалось выкапыванием, сортировкой и закладкой в погреб картофеля, позже — сбором тыкв и буряков. И огород засыпал, трудно дыша. Мы его очищали от ботвы и стеблей растений, причесывали граблями, приглаживали, а он — уже отдыхал. Стоял с умытым, торжественно-уставшим ликом, покойный, умиротворенный.

Летние дни тогда не были слишком знойными, температура редко доходила до 31–32 °C, таких дней набиралось не более десятка за сезон. Распорядок маминой работы был таков, что обеденный перерыв приходился на самый солнцепек — с 14 до 16-ти часов. Она прибегала домой, и я старалась сперва накормить ее, а потом дать возможность часок поспать на диване. Отправляя же обратно на работу, смачивала водой ее косынку. Став старше, любила переделать всю домашнюю работу, чтобы мама, придя с работы, просто отдыхала. Не всегда это получалось, и она часто «отдыхала» на огороде.

А ночи! Ночи говорили со мной шелестом тополей, и был он как протяжная украинская песня о разлуке и одиночестве, о не сложившейся судьбе. Тоска в том шелесте чувствовалась такая, к которой не привыкнуть, не унять, которая всегда болит. Словно вокруг меня, во мне, со мной — и мной! — было что-то утрачено, что-то обещанное пронеслось мимо, что-то осело в душе от несбывшихся надежд, обманутых ожиданий, щемящей тщеты.

И я понимала — это подступает ко мне вечность, и шепчет что-то. Тополя лишь вторили ей. Ее мотив — печаль постоянных расставаний: с днем, с впечатлениями, с прошумевшим дождем и радугой после него, с прочитанными книгами. Больше не повторится моя первая встреча с Айвенго, таинственным и прекрасным рыцарем, который волновал и грел, и светил мне. С утра это все представится другим, уже видящимся издалека — случившимся не теперь. И я пройду мимо него, возможно, слегка вполоборота — взгляну на миг и вскользь.

Я не буду лежать под яблоней с той самой книгой в руках, и на меня не упадет то краснобокое яблоко, которое вчера я отерла о купальник от дымного налета нетронутости и съела. И не поплывут надо мной те самые облака, что походили на танцующих Эвридик. Все это — в прошлом, о нем вздыхает вечность грудью ночи. У нее нет рук, и она обнимает меня мраком; нет горла, и она поет листвой.