Прелести каникул

5. Прелести каникул

Школа внесла в годичный распорядок дат и дел свои значительные события и праздники. Весной это были каникулы, сидение с книгой под пригретым окном и чтение в запой. Практически до школы или в начальных классах прочитав М. Рида — почти всего, но особо «Белую перчатку», «В поисках белого бизона», «Всадник без головы»; пенталогию Ф. Купера об индейцах; знаменитую трилогию Ж. Верна о капитане Гранте; Д. Лондона — особенно «Морской волк», «Сердца трех», «Мартин Иден» — эту главную, вершинную приключенческую классику, с жадностью проглотив их навороченные сюжеты, погони и поединки, я вернулась к сказке, находя теперь в ней не схематичность людей и лубочность ситуаций, а богатство человеческих душ, красочные иллюстрации низких и героических поступков, богатство языка. Сказки были как бесхитростные и тем прекрасные картинки, выраженные в словах, как милые фантики первых конфет, снятых с елок. И волновали простотой и непредсказуемостью.

А став чуть старше, уже более осмысленно читала «Птичку певчую» Р. Н. Гюнтекина о скитаниях Фериде, которая раздражала своей глупостью и казалась недостойной счастья. Да и счастье ее не привлекало, мне бы лично не хотелось предосудительной связи с кузеном. Православие такие кровосмесительные браки не благословляет — как я могла ей сочувствовать? Конечно, вопросы становления цивилизованного общества в исламском мире, единственное, чему можно было сочувствовать, мне тогда понятны еще не были. Героиня Ш. Бронте из книги «Джен Эйр» была и ближе, и симпатичнее. Нравилась и «Женщина в белом» У. Коллинз. Это была история о том, что может выдержать женщина и чего может добиться мужчина. Нравились гуманистические идеи о нестяжательстве, преодолении сословных предрассудков, самоценности человека, они казались наиболее справедливыми и вызывали отклик в моей душе. И даже «Здравствуй, грусть» Ф. Саган я прочитала, правда, получила за нее выволочку от мамы и впредь прятала от нее свое чтение. Позже, уже студенткой, я дочитывала последние книги этого ряда, в частности «Немного солнца в холодной воде» Ф. Саган, и, долепливая свои идеалы, со многим не соглашалась. Например, возмущало то, что Жиль считал счастьем полное отсутствие мыслей; что счастливый человек — чаще всего бессовестный человек. Как же можно так однобоко мыслить, будто счастье — это нечто скотское? И если Жиль не знал, что счастью может быть свойственна непреклонная и нежная мудрость, требующая сделать то, что надо сделать, что велит долг, то за что его было любить?

В иные годы сидение у окна внутри дома сменялось сидением под окном на улице — когда конец марта бывал солнечным и под его лучами испарялся снег, еще не тая. Снег с нашего двора начинал сходить от порога, где рядом и находилось кухонное окно. Я осваивала возникший пятачок со своим непременным стулом и книгой. Как ласковы были первые лучи после весеннего солнцеворота, как осторожны!

Обнаженный клочок земли, словно родившейся заново, мягкий и влажный, так что от него вверх струился неощутимый пар, был чист и волнующе ароматен — так пахнут надежды на чудо, на неведомое прекрасное нечто, что уже где-то есть, возникает, только я об этом не знаю, но оно вот-вот явится мне. Я выносила из сарая метлы и подметала отвоеванное у снегов пространство, с каждым разом расширяя его площадь отбрасыванием истонченных слоев белизны дальше на ее почерневшие покрова. И до окончания весенних каникул, когда наступала пора идти в школу, двор очищался аж до колодца, появлялась первая стежка (дорожка от порога дома до сарая была вымощена кирпичами) и вязкой грязи во дворе становилось меньше.

А там, за пределами усадьбы, тоже протаивали тропинки. Люди утаптывали их подсыхающие поверхности, и к концу каникул село покрывалось сетью поблескивающих на солнце, словно гладкий атлас для бантов, выутюженных лент — по ним я шагала в школу уже в туфлях. Новых, потому что нога изменялась и старые на меня не шли. Мне жалко было с ними расставаться, поэтому я приминала их задники и так ходила дома, а мама бранила меня за это и уговаривала отдать кому-то из соседских детей.

Случались годы, когда весна приходила еще раньше и все каникулы я гоняла на толоке взапуски, жгла костры, пекла картошку и поедала с солью, марая лицо сажей — как все дети нашей округи.

Весна продолжалась и после каникул, но странно, что теперь школа не помнилась и не замечалась — главным было происходящее в космосе. А там все шло быстро. Только что я ждала цветения абрикос, как их цветочки уже осыпались, до огорчения стремительно, не дав ими налюбоваться. Им на смену зацветали вишни, предварительно выбросив по два клейких листочка, — весь Славгород укрывался белым туманом, и, мнилось, что при взгляде на него с высоты видны будут только белые лоскутки цветущих вишняков. Все остальное сольется с серым фоном еще раздетой природы. А вслед за вишнями отбрасывали розовый отсвет роскошного цветения яблони, наполняли воздух медовым свечением томные груши.

Обязательно в дни цветения садов с неба падали моросящие осадки, прохладные, как будто небо отгоняло любопытствующих от своих брачных палат. В те же дождливые дни успевали отполыхать снежно-мохнатым пламенем черемухи, опасть на землю мелкой россыпью, оставив воспоминания о себе долго живущим запахом свежести и чистоты — терпким, легким, незабываемым.

И конечно, сирень! Как только заканчивалась полоса дождей — наступала сирень! Уже в тепло, в солнечность выбрасывала она неприметные фиолетовые кисти, зазывая не любоваться ею, а дышать, чтобы кружилась голова, хотелось петь и мечтать, и летать над землей, купаться в волнах неслышимой мелодии любви.

Где-то тут, на грани весны и лета пряностью заливалась бузина, и наступал черед белых акаций, окутываемых гудением пчел. Эти неказистые деревья с кривыми ветвями и корявой покрученной корой, так долго ждущие своей листвы, не жалели сил на цветение. Зато осенью они неистово и щедро зеленели, последними сбрасывали листву, причем вопреки натиску холодов не перекрашивая ее в безжизненную желтизну.

Несмотря ни на что, сквозь мешанину сильных и менее сильных ароматов однажды под вечер я уловила новую ноту этой волнительной палитры — сладковатый, густой, тянущийся, как растопленная пастила, запах. Он шел вдоль улицы, за ветерком. Ни одно дерево в нашем саду такого не источало! И ни вблизи, и ни у кого из знакомых. Оказалось — во дворе у соседей, где я почти не бывала, выросла и впервые зацвела липа. Позже она не раз спасала меня от простуд своими засушенными рогатыми соцветиями.

Это был последний акт природных празднеств, после которого больше уже ничего не помещалось внутрь, ничего не желалось пресыщенному обонянию. Дальше могла быть только тишина. Или хотя бы затишье. Потому что впереди предчувствовалось цветение лугов с чабрецами, «заячьим холодком», горошком и шалфеем. И затишье наступало, постепенно перетекая из цветения в созревание плодов.

Только жадная душа отдыха не знала: улавливала испарения абрикосовых и крыжовниковых варений со двора Алла-Жени и малинового — от бабушки Баранки. Мы с Людмилой поедали снимаемую с вареньев пенку, кривились и тайком обносили крыжовниковые кусты. Впрочем, у Аллы-Жени нам это позволяли делать, где крыжовника — крупного, кисло-сладкого — были непролазные заросли. Но для порядка я чистила от ягод и кусты у бабушки Саши — очень скромные, неплодючие и их не интересующие.