Чужаки

6. Чужаки

Лето 1952 года. По селу циркулирует слух, что к нам на постоянное жительство перевозят жителей западных лесов. Люди пробуют на вкус новые фразы, шепчутся, не знают, как называть этих переселенцев, спорят. Голытьба, пришлые, лешие, бандэровцы, хуторяне, западэнцы — вот имена, чаще всего мелькавшие тогда в разговорах. Какое бы из них ни употреблялось, все понимали, о ком речь. Наконец, закрепилось «бандэровцы» для приватных бесед и «западэнцы» — для официальных. Но это пустяки. Больше всего тревожит то, что поселять чужаков собираются в наши жилища. «Будут отбирать дома для бандэровцев, а нас потеснят в сараи» — говорят одни, пережившие оккупацию и еще не забывшие — а забыть и невозможно! — злодеяния немцев, которые так именно и делали. «Да ничего не отберут, — возражали другие, — чужаков в сараях разместят. Они и такого жилья не видели — обитали-то в землянках!» «Изымут у нас лишнюю жилплощадь! Вот увидите» — утверждали третьи.

Этот слух, похоже, был самым верным. Действительно, скоро по селу пошли комиссии с проверкой жилья, поисками свободной площади: пересчитывали проживающих, обмеряли дома и сараи, все записывали в тетрадь и встревоженным людям ничего не объясняли. Молва не умолкала, страхи множились, славгородцы становились все растеряннее. «Как же так, они наших солдат убивали, а их к нам привезли, в наши дома поселять?! Это же ночью теперь и в туалет не выйдешь», «Наверное, в Сибири уже места не хватает. Бандитов этих непостижимо как много!» — я все это слышала и очень боялась оказаться в сарае, где тоже не буду в безопасности, потому что все бандэровцы в темное время суток режут людей.

Характерно, что тревожащие вести возникали от достоверной информации, идущей из сельсовета, где варилась каша с расселением депортированных. А вот из колхозной конторы, где обсуждались вопросы о выделении земли под их застройки и предоставлении им для этого ссуды, ничего не просачивалось.

По вечерам я брала под защиту свою семью и свой дом — самолично проверяла все запоры и никого не выпускала на улицу, до невозможности вереща, если такое случалось, и набиваясь в провожатые. А еще я на ночь молилась и крестила все окна и двери, чтобы к нам не проникло приехавшее или насланное на нас зло.

И вот меня снова оставили ночевать у бабушки Саши. Как только стемнело, я привычно закрыла хату на огромный крюк, запирающий вход изнутри.

— Что ты делаешь? — спросила бабушка, вообще редко закрывавшая свой дом.

— Запираюсь.

— Зачем это?

— Чтобы бандэровцы не вошли.

Бабушка, помню, пустилась в какие-то объяснения, но меня поддержал дядя Жора, шивший в своем углу обувь. Он сказал: «Береженого Бог бережет. Молодец племянница».

И вот в конце лета эти страшные люди появились в селе. К нам, слава Богу, никого не подселили, но сарай наш велели отдать в аренду одной семье — под коровник. Ежедневно члены это семьи ходили в наш двор гурьбой то забирать корову на пашню, то доить, то просто проведать и подкинуть ей еды. Видом своим они походили на грязных нечесаных бродяг, каких я видела на иллюстрациях к сказкам о лесных разбойниках. Все они почему-то ходили в согнутом состоянии, волоча ноги, и говорили не по-нашему, я их не понимала. Вообще было очевидно, что они принадлежали к другой, отличной от нашей, расе. У них все было другим: и лица, и глаза, и скулы — весь внешний вид. Их я могла узнать в любой толпе, в любой одежде, в любой ситуации, даже если бы они умылись и принарядились.

Кстати, умываться приезжие не то что не любили, но не считали обязательным, или целесообразным. Обуви не знали, ходили босиком, вшей не выводили, считая их неотъемлемой частью человека, обязательных его спутников.

Западэнцы привезли с собой Фаню, ставшую местной примечательностью. Девице было лет под двадцать, а она играла с нами, малышней, в классы и кремешки и рассказывала, что однажды родила ребенка и «тріснула єго ложкою по башці, шоби не орав». За убийство ей ничего не было — дурка же. В целом она была безобидной, улыбчивой, никогда не сердилась и хорошо усваивала то, что мы ей прививали. Со временем Фаня научилась стирать одежду, утюжить и даже полюбила содержать себя в чистоте. Выросших, она всех нас узнавала, но ни к кому не выказывала привязанности.

Когда я пошла в школу, то в своем классе обнаружила четырех ровесников из новых жителей поселка: Василия Власюка, девочек-двойняшек Остимчук и еще одного мальчика по фамилии Ведмидь, который не был способен к обучению и после начальной школы исчез из моего поля зрения. С девочками я немного дружила, а на Василия, кудрявого блондина, многие девочки посматривали с кокетством. Жаль, что у него не сложилась судьба, и он рано ушел в мир иной. Он был очень смышленым парнем, неплохо учился. У него была очень красивая сестра, четырьмя годами старше, умница и певунья. Хороши были ее густые волосы цвета спелой пшеницы, длинные и волнистые, вся светящаяся одухотворенная внешность, улыбчивый характер. Окончив школу, она уехала из поселка и больше я ее не встречала.

Теперь-то я знаю, что это были никакие не бандэровцы. Этих людей вывезли из Польши, где поляки превратили их поселения в резервации, а их самих — в изгоев и отщепенцев. Подоплека этих событий такова.

Девятого сентября 1944 года в Люблине между правительством УССР и Польским комитетом национального освобождения было подписано соглашение «Об эвакуации украинского населения с территории Польши и польских граждан с территории УССР», предусматривающее право добровольной эвакуации всех желающих в ту или другую страну. После его ввода в действие мы своих поляков отпустили с миром, а оставшиеся продолжали жить у нас как жили до этого. Но для украинцев, проживающих на территории, отошедшей к Польше, дело обернулось плачевно. Хитрые польские власти повели речь не о праве их переезда в Украину, не об их выборе уезжать из Польши или не уезжать, а об их принудительной депортации. Поляки считались только со своей выгодой. История принимала нешуточный оборот, ведь на тех землях испокон веков проживало около 700 тысяч украинцев, и многие из них не стремилось оставлять нажитое имущество и съезжать с насиженного места. Они-то и стали объектом гонений и травли, антиукраинского террора со стороны поляков.

В то время на указанной территории действовало четыре политических силы, боровшихся друг против друга: немецкая оккупационная власть, социалистическое партизанское движение, украинская повстанческая армия (УПА) и Армия Крайова — польское подпольное движение. Так вот деятельность этого самого польского подполья фактически сосредоточилась на выдворении этнических украинцев с приобретенных земель, выродилась в медленный геноцид коренных украинцев. В местах проживания украинцев закрывались украинские школы и классы, украинское население облагалось непосильными налогами в виде зерна, мяса, молока, проводились аресты украинской интеллигенции. В своих ночных набегах польские банды сжигали целые села, убивали десятки тысячи украинских крестьян.

И все равно процесс переселения украинцев шел медленно, желающих сделать это добровольного не прибавлялось. Сроки, оговоренные Соглашением, срывались, и их не раз приходилось продлевать. Наша страна искала способы предотвращения и прекращения насилия в отношении украинцев, невольно оказавшихся в Польше, и не находила их. Выход виделся один — всех их чохом забрать сюда, где их никто бы не трогал. Развязанная польскими властями насильственная депортация украинцев сопровождалась распространением оголтелого антиукраинского террора, их насильно вывозили на Надсянье, Перемышльщину, в Карпаты. Наконец в начале сентября 1945 года польские власти не выдержали и принялись за масштабную зачистку территорий от украинцев, бросив туда отряды регулярной армии. Военными действиями руководила военная группа «Жешув». Но люди всегда держатся за место своего проживания, особенно люди темные, недалекие, не понимающие исторических процессов. Так было и тут — они сопротивлялись насилию и не трогались с места. Труднее всего выселение продвигалось в лесистой местности. Как только в лесных хуторах узнавали, что к ним направляются военные, жители убегали в чащобы. Официально эта акция закончилась во второй половине июля 1946 года, но на самом деле более 150-ти тысяч человек полякам так и не удалось выселить.

В марте 1947 года боевиками УПА был убит заместитель министра национальной обороны Польши Кароль Сверчевский, и это спровоцировало новый всплеск террора против неугодных. Их начали выселять уже не в Украину, которая не в состоянии была одномоментно принять неожиданное, не заявленное раннее количество людей, а рассеивать по бывшим немецким землям, отошедшим к Польше от Германии. Эта акция получила название «операция Висла».

В период этой внутренней депортации многих украинцев арестовывали спецслужбы и отправили в концлагерь Явожно — филиал Освенцима. Два года поляки мучили там и пытали четыре тысячи наших соплеменников. Среди заключенных царил голод, свирепствовали эпидемии. По официальным данным всего в результате этой необъявленной войны против бывших сограждан в Польше погибло около тридцати тысяч украинцев, это только за 1944–1947 годы.

Согласно первоначальному плану расселения в восточную часть Украины — и в Днепропетровскую область в том числе — предполагалось завезти 66 552 семьи, что составляло 267 640 человек. В западные области Украины — 9554 семьи, или 38 166 человек. В общей сложности о добровольном переселении заявили 306 000 человек.

Но по вине польской стороны возник форс-мажор. Теперь в каждом конкретном случае необходимость переселения являлась неожиданной и для тех, кого выселяли, и для тех, кто принимал изгоев, и не корректировалась предварительными планами. Для этого не было транспорта и не были подготовлены места проживания. На сборы и отъезд поляки отпускали три дня, а могли отпустить и несколько часов. Поэтому приходилось забирать несчастных, как говорится, в чем они стояли и везти в товарных вагонах вместе с их скотом и имуществом. Им приходилось претерпевать неудобства, голод и страх.

А на местах прибытия возникали свои трудности — наше население само еще нуждающееся в покое и улучшении жизни, переселенцев принимало с неприязнью. Имелись случаи их избиения или полного неприятия, но славгородцы отличались участливостью.

Хотя, конечно, проблемы тоже были и заключались они в неодинаковом менталитете, отличиях в культуре, способе ведения хозяйства. Жившие по лесам переселенцы до 1939 года понятия не имели о колхозах, а советские украинцы к этому времени уже пережили коллективизацию и подняли народное хозяйство на должный уровень. Решительно нам не нравились и антисоветские настроения новых граждан, их человеческая неблагодарность за радушие и приют. Ту неприятную мысль, что они были не просто необразованными, но и врагами, они не преминули подтвердить своими делами, когда в течение первого же года проживания в Славгороде сожгли дотла колхозную конюшню с лошадьми и склады с посевным материалом. Но пусть это останется на их совести.

Проблема депортации украинцев, продолжавшаяся до 1952 года, мало изучена, меньше, чем переселение греков, немцев, евреев. Не то что она замалчивалась, а просто это никого не интересовало. Хотя сам факт насильственной депортации украинцев из Польши, сопровождавшейся польским террором, не мог служить миру и дружбе наших народов, и его оглашение вряд ли поощрялось. Вот поэтому мы тогда не могли узнать, откуда приехали к нам эти забитые, отупевшие люди, не понимающие, что их не пленили, а спасли от смерти.