Алла-Женя

3. Алла-Женя

Были у нее две подруги, наверное, самые близкие: Алла и Женя — соответственно годом и двумя старше ее, девочки из пострадавшей от репрессий семьи, даже двух семей. Воспитывала их баба Дуся: Алле она приходилась матерью, Жене — родной теткой. У бабы Дуси «безвозвратно взяли» мужа, у Жени — обоих родителей, родную сестру бабы Дуси вместе с мужем. Работала баба Дуся в больнице прачкой, но, несмотря на то и это, и что в семье было еще две старшие дочери — Лида и Зоя, материально они жили в достатке, даже богато. О «взятых в репрессии» поговаривали, будто грехи у них были криминальные, а не политические, которыми они прикрывались, поэтому и без репрессий им бы несдобровать. Но это так — разговоры. Жила у нас в селе Цетка, не просто пособница, как иные, а прямая любовница самого Махно, и то ее не трогали, только плевали вслед. Правда, она не воровала, не выгребала домашний скарб при еще теплых трупах тех, на кого налетали махновцы именно для грабежей.

Называла я девушек одним именем Алла-Женя.

Алла-Женя были очень симпатичными холеными созданиями, по образу жизни — почти барышнями-боярышнями. В школе обе занимались слабенько, особенно не блистала Алла, зато Женя много читала, возможно, потому что ее не нагружали никакой домашней работой и по причине сиротского положения (сирот обижать грех), и по причине врожденного увечья — конского копытца. Так вот когда баба Дуся уходила на ночную смену, девчата боялись оставаться одни в доме и приглашали на ночевки нас сестрой.

Ночевки эти начинались с вечерних посиделок во дворе, где у барышень обязательно находилась какая-нибудь сидячая работа: то резать яблоки на сушку и нанизывать на нитку, то перебирать высохшие ломтики и закладывать их в холщовые мешочки — на зиму, то утюжение белья, то разное другое. Когда же с этим бывало покончено, шло наше общее умывание с визгом и веселыми обливаниями, порой с догонялками. А потом — ритуал зачехления окон, их протирание сухой тряпкой, закрытие наружных ставен с характерным стуком, почти звоном нагретого сушеного-пересушенного дерева, с вталкиванием металлических штырей в сквозные гнезда, затем закрывание изнутри — там на воткнутый снаружи штырь надевалась толстая упорная пластина, и в петлю на конце штыря вправлялся кованый стержень с набалдашником. Затем уж закрывались внутренние ставни с накидными крючками. Всего этого у нас не было, никаких ставен, поэтому мне нравилось своей почти церемонной сложностью и скрытым значением.

Для меня эти ночевки были праздником. Во-первых, — лоскутки, обрезки кроя и остатки от отрезов, из которых баба Дуся шила людям платья. Их собирали специально для приходящих в гости детей (кроме меня сюда часто приезжала Тая — внучка бабы Дуси и моя троюродная сестра) и держали в красивой коробке у швейной машины. Лоскутки заманчиво пахли всякими модами, тонкими красавицами из цветных журналов и мануфактурной лавкой.

Во-вторых, мне разрешали заходить в комнаты, обычно закрытые для других — в залу и бабкину спальню. Это были храмы чистоты и роскоши, описывать — затруднительно: шикарная мебель красного дерева на гнутых ножках, содержащаяся в льняных чехлах, расшитых гладью; картины в багетных рамах, в которых даже неискушенный человек узнавал неподдельность и большую ценность; бархат и ковры на диванах, креслах, столе, на полу. Бабкина спальня — отдельный разговор, одна кровать чего стоила, это было произведение искусства из воздушных кружев, вышивок и пирамид из подушек. Даже трудно было представить, что на такой можно спать. Но мне разрешали все это рассматривать и даже трогать рундук, где хранились предметы, связанные с рукоделием: мулине, пяльцы, наборы иголок и образцы вышивок.

В-третьих, разговоры. Девчата умели говорить интересно об обычных вещах, например, о меде. Баба Дуня держала пасеку, сама качала мед. Казалось бы, — ну подумаешь! Но нет, все было поставлено на такую ногу, будто пчеловодство представляет вид искусства, куда непосвященным нечего соваться.

В-четвертых, музыка. В распоряжении девчат был патефон с пластинками, необыкновенная роскошь того времени, — Шульженко, Трошин, Гурченко, танцевальная и инструментальная музыка в исполнении лучших оркестров мира, доступная советским любителям. И слушали девушки ее тихо, сосредоточенно, не болтая при этом. Разве что могли в кухне потанцевать танго. Окончив школу и навсегда уезжая из села, Алла-Женя отдали нам и патефон и все пластинки, уже сильно поцарапанные, хрипящие — на память. Но это позже.

Наконец, было еще одно — на сон Александра укладывалась с Аллой, я — с Женей, и Женя непременно рассказывала какую-нибудь книгу. Спали мы в девчачьей спальне, куда имелся альковный вход из кухни-столовой. Теперь такая планировка называется студией по римскому образцу. Поди ж ты, оказывается, мы издревле привыкли к роскоши! Так вот бывало, все уже давно сопели, видя сны, сама рассказчица говорила заплетающимся языком, а я все еще слушала и сопереживала героям, просила ее продолжать. Помню «Обрыв» Гончарова и свое «еще, еще». Женя тогда так и заснула на полуслове, а я долго лежала и представляла, что может произойти дальше, и ставила себя на место героев. Уснув, не угомонилась, впечатления доставали меня и там, так что я крутилась и кувыркалась, пока не свалилась с кровати. Я всех разбудила своим грохотом, за что была осмеяна.

Как-то был жаркий день, ленивый, сонный. Вместо обеда, который ни готовить, ни есть не хотелось, я наелась вишен с хлебом и заскучала. Тут прибежала Людмила и предложила посоревноваться, кто больше выпьет воды. Согласилась я не сразу, не понимая смысла соревнования, но дала себя уговорить. Решили, что пить будем стограммовыми рюмками. Я проиграла, выпила на одну рюмку меньше.

Скоро вода естественным порядком била струей из Людмилы, и я слышала характерные звуки за углом, где она приседала. Сама же я с раздутым животом устроилась на корточках под стеной дома. Место было солнечное, и вскоре я почувствовала дурноту. Затем у меня возникла рвота.

Людмила испугалась, позвала Александру, возившуюся в доме, и они перенесли меня в тень, где облили водой. Но лучше не стало, болезненные эффекты нарастали. Тогда меня перетащили в дом, положили на кровать. Людмила долго оставаться не могла, утекла домой, а сестра облегчала мое состояние всеми способами, на которые была способна ее фантазия. Интуитивно она понимала, что надо чем-то наполнять желудок, чтобы мои спазмы не протекали мучительно. Я ела все подряд, что она давала, даже хлеб со смальцем и солью.

Но ничего не приносило облегчения, тогда сестра побежала к Алле-Жене за советом, мол, одна голова хорошо… Девушки знали не больше ее, но безучастными не остались — собрали с огорода первые огурцы этого сезона, еще сами не ели их, и отдали для меня. Это помогло, я съела огурцы и рвота прекратилась. Родители, придя с работы, нашли меня уже выздоравливающей. Впоследствии Женя стала врачом, правда, не практикующим, она работала в лаборатории мединститута. Алла обосновалась в Запорожье, работала продавцом.