Самый лучший на свете папа

8. Самый лучший на свете папа

Все детство: на стене висит керосиновая лампа, папа занимается со мной, а мама возится у плиты, на огороде, во дворе. Папа держит книгу с контурными рисунками, а я должна сосредоточиться и в плетении линий различить девочку, птицу или что-то другое. Когда это получается, я счастлива. Или надо было в двух одинаковых картинках найти заданное число различий.

До сих пор при виде спичек я вспоминаю задачи из книги Б. А. Кордемского «Математическая смекалка», где они были инструментом познания — из ограниченного их количества надо было выкладывать или строить определенные фигуры. Наравне с козами и капустой, лодочником, который перевозил их через реку туда и обратно и все время строил загадки, спички учили меня счету и сообразительности, пространственному воображению, творческому мышлению. А еще мне нравился эпиграф к книге: «Книга — книгой, а мозгами двигай», потому что он давал шанс каждому человеку считать себя умнее любой книги, если он начнет двигать мозгами.

— Это эпиграф, — сказал папа. — Он взят из стихов Владимира Маяковского.

И еще: папа читает нам с мамой книгу или пересказывает прочитанное о шпионах и диверсантах, о морских глубинах, таинственных островах и полетах на Луну… Вот он учит маму езде на велосипеде — за огородом, на толоке… Мама небыстро едет, виляя передним колесом от неумения твердо держать руль, а папа бежит следом, придерживая велосипед за багажник. Папа купил мотоцикл, потом машину… И все это — впервые в селе. Ни у кого нет, а у нас уже есть. Потому что у меня лучший в мире папа, умелец, мастер на все руки, которого везде зовут ремонтировать оборудование и даже строить дома!

Отец мой и сам, без просьб, старался многое делать для села, для его жителей. Так было с колхозным прудом. Метрах в двухстах от нашей усадьбы лежит он, этот ставок, сооруженный маминым отцом еще в начале 20-х годов. Когда мама родилась, ее отец так радовался, что решил сделать поблизости место для купаний, зная, какая это радость детворе. В годы войны плотину разбомбили и ставок вытек. На его месте осталась лишь мокрая ложбина, где били ключи, пополняя водой пробегающую тут речушку Осокоревку.

Ну, в первые годы, пока отстраивали завод, не до ставка было — люди уставали до беспамятства и отдыха не знали. А когда чуток полегчало, папа на том же порыве взялся за плотину, чтобы залатать в ней военные раны, устранить пробоины, восстановить ее.

Хочу в двух словах пояснить эту его инициативу. Не потому он это делал, что чего-то хотел для себя, и не из желания нажить авторитет, покрасоваться. Им руководило исконное мужское чувство ответственности за живущих рядом людей — стариков, бессчетных вдов с осиротевшей ребятней, полностью предоставленной себе, неустроенной. Инстинктивно мой отец чувствовал себя сильнее и ловчее других мужчин, пришедших с фронта покалеченными, или молодых, не успевших возмужать. Кому же было возрождать порушенную жизнь, как не ему? Это был поступок, продиктованный долгом сильного перед слабыми, продиктованный инстинктом, природой, этикой космоса. И неважно, что на самом деле папа был намного слабее других мужчин, потому что перенес тяжелейшее ранение — сквозное ранение груди, задевшее правое легкое. Папе, чудом выжившему, наверное, благодаря своей здоровой природе и молодости, всегда было тяжело дышать, от физической работы он быстро уставал, но он не замечал этого, бодрился, считал себя вполне восстановившимся, ведь руки-ноги были целы.

Заслуженные фронтовики, бывалые воины, проверенные трудной судьбой мужчины были опорой, устроителями и охранителями наших сел, деревень и хуторков, на них все держалось. Люди доверяли им, шли за помощью и советом, за наставлением для расшалившегося мальца, за заступничеством перед обидчиками.

Отец собрал команду энтузиастов из своих друзей детства, заводчан, сотрудников, соседей, готовых безвозмездно потрудиться. Впрочем, не совсем безвозмездно — он обещал им, что за труды им воздастся — он изготовит лодку, зарыбит ставок, и они смогут плавать по нему и ловить рыбу. Ему поверили. Так возникла инициативно-исполнительная группа.

Великое дело — Родина, своя земля, свой дом! Необозримость в любом направлении, беги-разгоняйся и края не найдешь, и все здесь твое, всему ты хозяин. Все ждет твоей руки, рачительного заботливого глаза, твоей смекалки. Эти холмы и гряды, где стоят сторожевые башни запорожских казаков, где все изрыто взрывами бомб, порезано осыпающимися окопами; эти бескрайние поля, обрамленные защитными лесопосадками, и проселки, ведущие в далекие пристанища то ли героев, то ли леших, в рождающую душевный холодок неведомость, — не станут лучше и богаче без тебя. Это твой дом и дом твоих потомков — владей.

Кто-то из добровольцев работал водителем грузовика, у кого-то был знакомый экскаваторщик, другой сам махал лопатой — с миру по нитке, где за спасибо, а где за угощение, доставили на плотину нужное количество каменного отвала для основы, песка и грунта. Все по науке! Сверху плотину даже утрамбовали и настелили дерн, собственноручно собранный на ближних взгорьях. Упрямая низкорослая травка, неожиданно перемещенная с родных покатостей, вцепилась корнями в новое жилище.

Работу закончили поздним вечером одного из дней, а утром люди увидели несмелое поблескивание возрождаемого ставка, тоненькую пленку воды над илом, годами ждавшим ее и упрямо не высыхавшим. Папа запретил мне самой бегать туда, дескать, это опасно, позже он поведет меня туда и научит, как вести себя возле воды. Слово — этого было достаточно, оно гарантировало, что я не ослушаюсь. Тем более, я понимала — папа хотел подарить мне чудо! И это ему удалось: когда мы вдвоем пошли на возрожденный ставок, я увидела то, от чего перехватило дыхание. Так много воды! Гладкое беспенное море вздымалось невысокой волной и опадало на отмелях в тихом зовущем ритме. Даже противоположный берег был еле виден — с высоты моего роста. И вода, как живая, дышала, плескалась, бурлила, катила к берегам волны, ластилась к ногам, как котенок, и что-то шептала. Как свежа она была! И вдруг посреди этой волнующейся глади взбрыкнула верховодка. Где только взялась? Верховодки водятся в речке, которая наполнила этот котлован водой, — пояснил папа. Ах, красавица! Как комочек света мелькнула в умерившемся потоке заходящего солнца. Только серебрено булькнула вода, да беззвучно расплылись круги по ней. Чудеса на каждом шагу!

Отремонтированная папой плотина до сих пор жива, пользуются ею жители заречных слобод, добираясь в Славгород, сидят на ней рыбаки с удочками, ныряют с нее в ставок дети. Но знают ли они, кому обязаны этим? Знают ли, что сам пруд сделал Яков Алексеевич Бараненко, а восстановил после войны — его зять Борис Павлович Николенко, словно принял эстафету от тестя в виде заботы о его детище?

Мальков папа привозил в алюминиевом бидоне — называли такие бидоны молочными, в них молоко с ферм возили на молокозаводы — набирая их за поллитровку в рыбном хозяйстве на Днепре. Затем просто выливал в ставок содержимое этих бидонов, и мы смотрели, как шустрые комочки расплывались в разные стороны.

И только после этого папа обратился в заводской профсоюз с просьбой содействовать изготовлению лодки, объяснил обстоятельства дела. Ему не отказали, и лодка была сделана — но как и какая? Папа не был помором, не вырос на большой реке, не видел вблизи настоящих челнов. Он все делал по книгам, и свое изделие смастерил, как корабль на верфях, — из металла, сваркой, медленно. За это время разговоры о лодке прекратились — мальки успели превратиться в больших рыбин, рыбаки поняли вкус рыбной ловли и давно обседали берега с ранних зорь, ребятня приспособилась плавать на корягах и купалась в ставке с утра до ночи.

Все же однажды после работы лодку привезли на грузовике, кое-как опустили на берег и столкнули в воду. Вот она — закачалась на вечерней ряби! Тем временем помощники соорудили примитивный причал: вбили в прибрежную твердь огрызок швеллера с приваренной цепью и замком на свободном конце для крепления лодки и уехали.

А виновники торжества тут же ушли в пробный поход. Папа ступил в лодку первым, с волнением вставил весла в уключины, я — за ним, потом остальные исполнители. Поплыли! Все волновались, и гребцы тоже, поэтому движения их были осторожными, неумелыми. Лопасти весел изредка срабатывали вхолостую, проскальзывая над водой или слегка чиркая по ее поверхности, без необходимого для продвижения вперед погружения и захвата. И я, зачарованно сопереживая гребцам, словно пытаясь помочь, упиралась ногами в дно и при каждом взмахе весел напрягала плечи и руки, как и они. Папа, заметив это, рассмеялся и посоветовал смотреть не на них, а на волны или берега.

Но куда там! Едва стальная громадина отошла от стоянки и доверилась воде, как у меня под ногами зашаталась опора, и я в испуге схватилась руками за борт. Это качание, которое многим так нравилось, мне было совсем не по душе. И пусть папа сколько угодно отвлекал меня, наконец ловко заработав веслами, пусть лодка уже уверенно летела вперед, меня ничто не убеждало в безопасности водной стихии, и напряжение не исчезало. Это было странно: так полюбить водоем издалека, со стороны, и так бояться его вблизи — огонь и лед!

На следующий день папа вернулся домой с рыболовной снастью — это было нечто подобное большому сачку. Рыбу он ловил простым способом — наклонялся за борт лодки, погружал снасть в воду, загребал ею, отцеживал. Домой мы пришли с уловом — миской рыбной мелюзги, где были бубыри, верховодки, пескари — разная плотва. Мама ее приварила, измельчила, добавила муку и яйцо и запекла на масле. Так я впервые попробовала рыбу — теперешнее свое любимое лакомство.

А потом началось новое завораживающее творение — как-то на ставок привезли машину гранитных булыг, наверное, с карьера. Самосвалом! Невиданной машиной. И мы, кто там был, гурьбой подбежали и смотрели, как медленно поднимается вверх металлическая коробка с камнями, как они сдвигаются с места и начинают медленно съезжать вниз. Но вот дрогнула основная масса, и камни с грохотом вывалились из кузова, поднимая над собой пыльный туман, как молчаливое «Ох!», как вздох облегчения при избавлении от напасти. Наверное, камням, веками спящим в неподвижности, напастью был тот трясущийся самосвал, и желанным стало избавление от него.

Самосвал укатил, а мы с гиками кинулись на образовавшийся холм, — нет, взгорок! — покоряя его вершину. Острые края камней, обломанных, отторгнутых взрывом от цельных гранитных массивов, опасно сверкали на солнце, но зато были теплыми и приятными на ощупь.

Оказалось, что камни привезены к ставку не просто так — это заготовки для будущих рачьих гнездовий. Только их надо разбросать на отмелях, где они обрастут водорослями и будут нагреваться и согревать залегших под ними самочек, вынашивающих в икринках детенышей. Раки любят чистую воду, поэтому камни надо оставить в заводях с протоками.

И опять папа каждый вечер обходит ставок, территорию за плотиной и выбирает подходящие места, затем носит туда булыги, укладывая по несколько штук разной величины плотно друг подле друга. Папе тяжело, у него болит спина и подгибаются ноги. Приходится мне помогать ему — носить камешки поменьше. Если есть охотники из моих друзей, то носят и они. Иногда папа привлекает к этой работе тех, кто хотел покататься на лодке.

Совсем скоро разложенные для гнездовий камни покрылись зеленой скользью, и под ними закипела жизнь. Как страшно было запускать туда руку и вдруг почувствовать шевеление, а потом щипок острых клешней! Сколько было вереску! А рядом вдоль берега, на высоких ножках, с поднятой мордочкой, с которой не сходила ласковая улыбка, бегал наш песик Барсик и звонко лаял и повизгивал, вторя мне.

Однажды мы с папой засиделись на берегу, наблюдая закат. А он, как специально, разлился багровостью всех оттенков, заиграл ею, замигал. Поднялся ветерок, осмелел и незаметно наволок на небо тучи, а сам превратился в ветер. По водной глади покатились волны. Но что это? Они с разбега налетали на выстроенные нами каменные гряды и разбивались о них. Опять и опять бушует атакующая камни вода и отступает, пенится и оставляет сероватые шапки на берегу. Все это было таким невиданным чудом, что заходилось сердце и хотелось кричать: «Это море придумал и сделал мой папа!»

Со временем вода в пруду запахла рыбьей чешуей и дальними — за дамбой — камышами, где обязательно водились гадюки. Мы их, конечно, никогда не видели, только это не означало, что их там нет — в эдаких чащобах непременно должны обитать идолища и чудовища, к тому же ядовитые.